Когда до берега остались последние метры, последние взмахи, она почувствовала, что изнемогла. Если бы и захотела крикнуть, не хватило бы сил — только на один взмах и другой, очень тяжелый, когда уже не можешь, но поднимаешь руку и взмахиваешь ею в самый последний, самый тяжелый раз.

Ильдар поднимался в гору.

Она дотянулась рукой до сухого горячего камня и замерла, затем поднялась и шатаясь вышла из воды. Она видела, что Ильдар, прежде чем скрыться из виду, обернулся и поглядел, но поглядел он, кажется, совсем в другую сторону, может, в сторону Пугачевской горы, где они прыгали в студеную темную глубину омута.

Потом она сидела на горячих камнях, вытянув ноги и опираясь на отведенные назад руки, мокрые волосы падали ей на лицо. Возле нее на корточках, как бы не смея сесть, как она, сидели подруги и смотрели на нее и ничего не говорили.

— Как хорошо ты плавала! — сказала наконец черненькая.

— Пилоты смотрели, как ты плавала, — сказала беленькая.

— Это были не пилоты! — с торжеством в голосе сказала третья.

О чем это говорят подружки? Потихоньку, в маленьком своем кружочке?

…Вот река плещет, вот камни молчат, в пространстве степи назревает гудок паровоза, из города, из глубины гулких улиц доходит шум — чего хотеть, что надо уметь, куда идти на этом белом свете, на этом огромном пестром свете?

Беда с этими мальчишками. С этими мальчишками и смех, и горе!

Когда эти мальчишки встанут не с той ноги, или вожжа им под хвост попадет, или укусит их неизвестная муха — они черт те что выкомаривают! С угрюмым видом на курносеньких лицах шагают они в ресторан, они садятся, развалясь, скрестив руки на груди, чтобы чего доброго не положить их на стол, как кладут на школьные парты. Всесветная скорбь мрачит им мордашки…

Смотри, Ильдарка, смотри, братец! Дойдешь ты до того, что афоризмами станешь говорить: «Умей жить — умей вертеться», «Весь мир бордель, а люди сволочи», «Плевать на прошлую жизнь».

Какую штуку выкинул: готовят к отправке в Славянск группу ребят, включили и Ильдара — давно уж он хотел перейти на завод, в цех обжига, — а он отказывается ехать.

Боевой комсорг Ольга клушей налетела на него.

— Ты позоришь коллектив!

— Что я, жену бросил? Пью?

— В ресторан, между прочим, заглядываешь.

— Почему бы не заглядывать? Это ведь не женское отделение бани.

— Ой-ой! Я ничего не слышу. Я закрыла уши!

— Дура ты…

— Кто дура?

— Я думал, ты и правда уши заткнула.

— Мы тебя заставим!

— Много я перевидал всякого.

— Нет у тебя политической сознательности!..

— Па-жа-лус-та, не пришивай мне политических ярлыков. Я тебе не враг народа.

— Ой-ой! Я ничего не слышу!..

— Ладно, поеду.

— Вот молодец!

— Опять ты уши не заткнула. Про-ве-роч-ка.

Ольга убежала в красный уголок, с яростью поревела и пошла искать Рустема. И вот теперь Рустем должен беседовать с братцем.

— Ну, как? — спросил он, встретив Ильдара.

— Да так, — ответил тот, — на уровне.

— Страшно не нравится мне твоя кислая-прекислая рожица.

— Жаль, конечно. Но что делать, если не сладкая у меня рожица. Да и у тебя, — усмехнулся он, — нет причин веселиться.

— Скучно было бы мне каждый день веселиться. Скажи-ка вот что: ты всегда хотел работать в цехе обжига, а теперь, когда тебя хотят обучить делу, отказываешься ехать. В чем дело?

— Ни в чем. Надоело мне все.

Рустем задумался. Сентенции на темы морали подбросить? Попробуй — не возрадуешься!

— Георгий Степанович очень на тебя надеется. Ты ведь его хорошо знаешь?

— И чего ты ко мне пристал? Я же сказал: все надоело! И знать все надоело. Не хочу ничего знать, понял?..

— Не хочешь ничему верить?

Мальчишки, подумал Рустем, мальчишки. Рассказать тебе что-нибудь в назиданье? Может, тогда тебе будет полегче? Может, будет, а может, и нет.

— Панкратов — подлый обманщик, — глухим голосом сказал Ильдар.

— Да, — сказал Рустем, — подлый обманщик.

— Я стараюсь верить, я очень стараюсь!.. Только я думаю… помнишь тот разговор, на омуте, что Оська говорил?

— Помню. Но Георгий Степанович никогда негодяем не был.

— А вдруг?..

— А вдруг ничего не бывает! — крикнул Рустем, взял его за плечи и сжал. — Бывает жизнь!.. Ты не мальчишка, ты парень, молодой человек, понял! Я больше тебя знаю… и тебе нечего бояться, если мне захочется поучить тебя.

— Учи, — сказал Ильдар, — может, у меня все пойдет гладко.

— А на черта тебе гладко! Нельзя, братишка, научиться тому, как избежать всякое, но можно научиться, как относиться ко всякому.

Ильдар глянул на брата снизу широко открытыми грустноватыми глазами.

— У тебя в жизни порядок. Не то, что у меня… Знаешь, если бы у меня была такая девушка, как Жанна, я бы женился.

— Еще будут, — сказал Рустем, и взгляд мальчишки помрачнел, и Рустем поправился: — Еще будет, станет твоя девчонка, как Жанна. Все не просто в жизни, но никогда не надо считать, что жизнь кувырком, никогда не надо подличать и оправдывать это тем, что жизнь была нелегкой. Надо надеяться и верить, что дни впереди будут хорошие. Но разве эти дни совсем уж никудышные? Разве нам не о чем будет вспомнить?

— Наши внуки еще будут нам завидовать, да?

— Ну, болтушка. Внуки!.. Откуда это тебе пришла мысль о внуках? Тебе еще и до сынов далеко. Ах, братец, философ!..

— Ты тоже философ, — сказал Ильдар.

— Совсем ты меня не понимаешь.

— Понимаю я, — сказал Ильдар, — понимаю, когда ты не треплешься.

Ты, парень, вот так — живешь, и живи, без писка. Пищат только неразумные котята, да и то пока слепые, пока под теплым уютным брюшком держит их матушка Мурка.

Спеши делать добро, но не спеши хулить и выбрасывать за борт Епифашку, например.

Ты же не пустоголовый, Вита, однокашник, чудо-юдо! Давай мы вправим тебе мозги, и пусть разумная твоя голова работает на благо ну хотя бы тихгородского человечества! Не будь же дыркой от бублика, а — человеком, личностью!

Ну, Панкратыч… А что Панкратыч? Каким станет этот добряк после ссоры? Они ведь, добряки, добрые — пока их не трогаешь.

Ты поддашься Панкратычу? Никогда, никогда! Балансируй, приятель, соблюдай закон равновесия и бойся встречи с теми, кто не признает закона равновесия, кто не хочет инфарктов и давлений, но и не пугается их! Впрочем, мне его немного жаль.

— Привет! — восклицает Мусавиров и машет тебе рукой и улыбается при встрече. — Желаю успеха на новом поприще!

А ты кивнешь ему слегка и пройдешь к себе в цех, к туннельной печи, где ты теперь мастером.

Вот бы с кем схватиться и биться, пока он не запросит пощады. Но недаром он прожил на свете. От схваток лицом к лицу он уходит так умело, так искусно!

Что ни говори, а эта треклятая умудренность служит верную службу. Так что же, может, и тебе подождать, пока не умудришься?.. Ну что ты, ей-богу, несешь чепуху? Ты умеешь ссориться. Надо ссориться. Ведь ты не устанешь ссориться? Нет, нет!

Так о чем речь-то? Да о том, что ты довольно успешно разрешаешь проблемы, и все у тебя становится на место, и — браво, молодой человек, будь добр и весел!

И с Ильдаром, занозистым братцем, не то чтобы гладко… но честно, Все честно — без святой лжи, без назиданий и увесистых похлопываний по неокрепшему плечу. И у него все станет на свое место — тебе бы его заботы. Учись у старшего брата — и не пропадешь.

Браво, молодой человек! Ты всемогущ, и все у тебя в порядке.

Я спешу…

Какое чудо пятилетний ребенок, как восхищает он родителей, как милы с ним родные и знакомые.

Как симпатичен пятнадцатилетний подросток. Юные плечи обещают развернуться широко, мощно, многообещающе лыбятся пятерки в дневнике, логические соображения о дядях, кибернетике, о Ваське, о Ленке говорят о том, что в будущем он станет весьма мыслящим человеком.