Арчи повернулся, чтобы посмотреть на нее. Она была крупной женщиной, с широкими бедрами и сильным грозным лицом, однако в этой комнате она казалась очень маленькой.

— Почему бы тебе не погостить в поместье какое-то время? — мягко предложил он, зная, что Джулия не поблагодарит его за эту идею. Мать строго посмотрела на него.

— Возможно, я и стара, но я никогда за все четырнадцать лет не жаловалась на одиночество. Нет никакой причины быть сейчас кому-нибудь обузой. Завтра, как обычно, я приду на мессу, а потом мне хотелось бы поговорить с отцом Далглиешем наедине. Если Роберт мертв, тогда только Господь сможет меня утешить.

Когда Арчи вышел из комнаты, он услышал звук разбившейся рюмки. Он поспешил обратно и увидел мать на коленях: она собирала кусочки стекла дрожащими руками. Он опустился рядом с ней.

— Оставь меня одну, — рявкнула она.

Ее грубые слова поразили его, но он сделал, как ему велели, и направился к выходу. Обернувшись, Арчи увидел, что она упала на пол и закрыла лицо руками. Он ощутил инстинктивный порыв утешить мать, но он понимал, что это только вызовет у нее раздражение. И он вышел с чувством собственной неполноценности, которое преследовало его всю жизнь. А Монти ведь почему-то восхищался им! Что в нем могло вызвать восхищение?

Отец Далглиеш добрался до своего велосипеда. Сумерки были темными, воздух прохладным, ветер принес первый запах дыма, столь характерный для осени, вперемешку с ароматом океана. Он на минуту задумался, размышляя о том, был ли толк от его визита. Вот отец Хэнкок наверняка бы знал, что именно нужно сказать. Да, Хэнкок, но не он! У него самого не было ни достаточного словарного запаса, ни соответствующих манер, чтобы достойно вести себя в подобной ситуации.

Неожиданно он почувствовал чье-то присутствие за спиной и, не отпуская руль велосипеда, обернулся. Он увидел Селестрию, примостившуюся на пороге. Она чиркнула спичкой, закуривая сигарету, и ее прелестное лицо вдруг осветилось в сумерках.

— Мама не любит, когда я курю. Она говорит, что леди не подобает так себя вести.

— Думаю, она совершенно права, — ответил отец Далглиеш.

— А я думаю, что сегодня как раз один из тех дней, когда можно сделать исключение из правил. А вы так не считаете?

— Мне ужасно жаль, Селестрия.

— Мне тоже. Это чудовищный позор. Я просто с ума схожу. Ходить по кругу снова и снова, задаваясь одним и тем же вопросом: «Похоже на самоубийство, но разве папа способен на него? И зачем ему это делать?» И так продолжается снова и снова. Я хочу закрыть уши, чтобы всего этого не слышать. Что касается мамы, то она опять в постели с приступом мигрени, и папы нет, чтобы избавить ее от этого страдания. Тетя Антилопа права: она никогда не поправится. — Она подняла глаза, выпуская струйку дыма. — Что толкает человека на самоубийство?

— Невыносимые несчастья, — ответил священник. — Такая тяжелая депрессия, что альтернатива, какой бы, по мнению человека, она ни была, все же лучше, чем жизнь.

— Видите ли, это как раз то, чего я не могу понять. Папа был очень счастливым. Все время. Он всегда улыбался. У него находилась минутка для каждого. Никто для него не был слишком маленьким или незначительным, чтобы не уделить ему внимания. Знаете, он заботился о людях. Он беспокоился о нас. Он любил жизнь. Зачем такому человеку, как он, писать записку, класть ее на дно бутылки, отправляться в открытый океан, а потом прыгать за борт?

Отец Далглиеш приставил велосипед к стене и подошел, чтобы присесть рядом с ней. Он чувствовал, что Селестрии необходимо с кем-то поговорить, и обрадовался возможности быть ей полезным.

— А вы всегда ездите на велосипеде? — спросила она, и он вдруг ощутил аромат свежих колокольчиков, будто росших на ее коже. Было что-то притягательное в этом запахе весны, который заставлял низ его живота не подчиняться разуму.

— Когда погода хорошая, — ответил он.

— А когда идет дождь?

— Я или мокну, или беру машину.

— Так у вас есть машина?

— Да, есть. — Он робко улыбнулся. — Но я не люблю ездить на машине.

— Вы боитесь?

— Ну, точнее сказать, немного нервничаю.

— Когда я учусь водить, то думаю, что кто-то, возможно, еще больше нервничает, чем я.

Она держала во рту сигарету и наблюдала за ним сквозь дым, который струйкой выпускали ее губы.

— Скажите, а человек, совершивший самоубийство, отправляется в ад? — спросила она.

— Жизнь, которую нам дает Господь, нам не принадлежит, поэтому мы не вправе убивать себя.

— Это то, чему нас учат. А вы сами в это верите?

— Да, верю. Жизнь священна. Она нам не принадлежит, поэтому мы не можем ею распоряжаться. Мы должны принимать с благодарностью все, что дает нам Господь. И только Бог имеет полное право лишить человека жизни.

— Итак, если папа убил себя, то он проклят навечно?

— Он в аду до тех пор, пока Господь не решит простить его. Мы должны за него молиться.

— А Господь услышит молитву?

— Вот поэтому мы и молимся — потому что Он слышит нас. — Он поправил очки, надвинув их на нос. — Смотрите: если бы вы сделали какой-то неверный шаг, ваш отец сердился бы на вас вечно?

— Конечно же, нет.

— Тогда вы ответили на свой собственный вопрос. Господь — всепрощающий отец. Однако не думаю, что человеку просто так сойдет с рук убийство, даже если это покушение на свою собственную жизнь.

— Я посещаю мессу с детства из-за папы. Маме все равно. Она неверующая и думает, что церковь существует только для того, чтобы держать простых людей в прямых и узких рамках. Я не могу сказать, что я когда-нибудь действительно думала о Боге.

— Но вы думаете о Нем сейчас.

— Но это потому, что я вынуждена. Если папа мертв, то он там, где я не могу с ним общаться. Господь правит этим местом, поэтому я буду пытаться говорить с Ним.

Отец Далглиеш почувствовал, что его сердце переполнилось теплотой.

— Это единственное, что вам остается сейчас, — ответил он, осторожно улыбнувшись. — Господь может стать огромным утешением в подобные времена.

— Хотя я все еще надеюсь, — сказала она, отвернувшись и стряхивая пепел на гравий.

— Это вполне естественно — до тех пор, пока нет доказательств, всегда есть надежда.

— Мой дедушка когда-то говорил мне, что умершие люди становятся звездами.

— Это хорошая мысль.

— Как бы я хотела, чтобы он был здесь сейчас!

— Ваш дедушка?

— Да. Он бы знал, что нужно делать. Он из тех людей, которые знают все.

— А где он?

— В Нью-Йорке. — Она сделала последнюю затяжку; тлеющий кончик сигареты был похож на светлячка. — Гарри всегда был маминым любимчиком, после самой себя, конечно. Но я была особенной для своего дедушки.

— А ваш отец?

— Папа? Для папы каждый человек был индивидуальностью.

Попрощавшись с Селестрией, отец Далглиеш провожал ее взглядом до тех пор, пока она не вошла в дом. Он остался в темноте наедине с едва ощутимым запахом колокольчиков. Призрачная фигура наблюдала за ним с верхнего этажа лестницы. Памела накинула на плечи свою шаль, ее знобило. Она не двигалась, пока священник не завернул за угол и не исчез на подъездной дороге. Затем подняла глаза к небу и в очередной раз спросила: а в самом ли деле существуют небеса или нет?

Той ночью Селестрии почему-то очень захотелось навестить маленького Баунси в его кроватке. Было поздно, и все уже легли спать. Она чувствовала себя истощенной, хотелось плакать, и абсолютно все раздражало. Девушка вспомнила, как утром она обыскивала пляж в поисках Баунси, совершенно не подозревая, что океан вместо него поглотил ее отца. Она незаметно пробралась по коридору в комнату Баунси, украшенную обоями кремового цвета с изображением бледно-голубых слонов. Малыш обожал слонов, называя их «серыми ушастиками». Она открыла дверь как можно тише. Там, в бледно-желтом свете маленькой свечки, стоящей на комоде с зеркалом, на которой курилось эвкалиптовое масло, лежал Баунси. Его руки были закинуты за голову, ноги в голубых пижамных штанишках вытянуты, одеяло отброшено во время сна. Глаза малыша были плотно закрыты, нежная кожа, казалось, излучала сияние и просвечивалась, а полные чувственные губки слегка шевелились, отвечая на сладость снов. Она нежно поправила одеяло, укрыв им каждую ногу по очереди. Он даже не шелохнулся, продолжая дышать глубоко и медленно, как дышат только дети. Вдруг она почувствовала, как ее глаза затуманились и слезы потекли по щекам. Он выглядел таким прекрасным и невинным…