— А что тут вытворяете, товарищ?

— Я приехал из Варшавы. Внутренний контроль УБ, — ответил Борович. — Кстати, от вас несет самогонкой, как от аппарата. Сейчас же займусь вашим делом.

— Так мы же не пьем, товарищ!

— Чай не пьете, кофе — не пьете. Или воды тоже не пьете? А вот водяру — это точно!

— Да нет же. Честное слово, нет!

Борович склонился к Кугеру.

— Где в караульном помещении имеется самое лучшее укрытие? — спросил он по-немецки. — Я имею в виду, для спиртного.

— Шкафчик над дверью. Никто никогда его не проверяет.

Борович повернулся к уже слегка ошалевшему, но все еще подозрительному охраннику.

— Может, следует проверить, что есть в шкафчике над дверью? У вас, в караульном помещении? Пойти туда и сделать выводы? А точнее, обнаружить бутылки…

— Нет, нет, там ничего нету. Я побегу, погляжу и проверю, товарищ.

— Хорошо, проверьте.

Охранник тут же смылся. Борович продолжал жевать спички и размышлял над этим странным делом. Какая-то зацепка, вроде бы, и имелась. Но где-то в подсознании чувствовал, что здесь нужен гений. Какой-нибудь чертов Шерлок Холмс. Эркюль Пуаро. Боже, вдохновите же меня, думал он. Хорошо, по крайней мере, пускай придет доктор Ватсон!

Пришли Мищук с Васяком, приведя с собой гестаповца. Васяк сразу же подбежал к ящикам письменного стола.

— Матка Боска! — он запихивал под мышки замаскированные бутылки с самогоном. — Проверка из Варшавы. Половина управления выливает водяру в сортир и бьет бутылки.

— На твоем месте я бы об этом не беспокоился. Проверка прибыла из Вильно, затем из Кракова, а теперь — из Вроцлава, — усмехнулся Борович, на сей раз — дружелюбно. — С проверками оно бывает. Они очень мобильные.

Мищук понял первый.

— Езус — Мария! Ты чего натворил?

— Да ничего, только пультом управления игрался.

Оба милиционера были поражены паникой в коридорах.

— Все наши выливают самогон в срач! И бутылки бьют.

— И прекрасно. Пить — вредно. Но вы свои бутылки оставьте, потому что это ценная валюта.

— Ты чего, нам яйца крутишь?! — заорал Мищук.

— Нет, яйца не крутит, а дает курица. Я же всего лишь сделал так, что ваш самогон сделался теперь в сто раз ценнее. Самая лучшая валюта на бирже подскочила вверх.

Васяк положил руку на плечо Мищука.

— По-моему, он знает, что делает, — сказал он. — Не станем ему мешать.

— Санационный офицерик?

— Не говори «офицерик». Это — настоящий офицер, у которого за спиной школа. Он умеет чуточку больше, чем выносить за собой парашу, как мы. Или баланду жрать. Его научили еще перед войной. Профессии полицейского.

Мищук закурил русскую папиросу, постаравшись сделать это элегантно. Сначала он сдавил картонную трубку пару раз, чтобы табак не попал с дымом в легкие, затем щелкнул зажигалкой из винтовочного патрона.

— Ладно. Пускай говорит.

Борович обратился к гестаповцу:

— Дорогой мой герр. Я здесь не за тем, чтобы преследовать вас за военные преступления или за что-то иное. Поговорим, как офицер с офицером. Имеется в виду исключительно уголовное дело.

— Я ничего вам не скажу!

— Ну вот, сразу, «ничего не скажу». — Борович откинулся на своем стуле. — Бутербродик с тушенкой? Чайку? Мы же ведь тут не избиваем.

— Нет? — Гестаповец повернулся, поднял куртку и рубашку. — Нет?

— Боже, упали спиной на батарею отопления, всего делов.

Синие полосы на спине были настолько правильные, что действительно могли походить на избиение батареей.

— Я ничего вам не скажу!

— За ваши преступления вас будет судить советский суд. Заранее сочувствую. Но мы от вас хотим получить исключительно информацию.

— Ничего не скажу!

— У вас семья имеется? Ведь это же не секрет?

— Имеется. Жена и дочка. Вы их убьете?

Борович закурил английскую сигарету. Он подал пачку «плейерс» гестаповцу, но тот отказался. Воцарилась тишина.

— В отличие от вас, мы никого не убиваем. И вот теперь… — Борович прервался, чтобы то, что он собирался сказать, прозвучало более выразительно. — Вы хотите ехать в Россию с семьей? Или сам?

Мужик был тертый. Он сразу же почувствовал шантаж и ответил, решившись на риск:

— Сам.

— Тогда давайте сотрудничать.

— Я ничего вам не скажу.

— Да я не желаю ничего слышать о том, что вы наделали. Меня интересует только уголовное дело. Не политическое, не партийное, не польско-германское — но чисто уголовное.

Борович положил ноги на стол, словно американец, и затянулся сигаретой.

— Кугер. За дело. Arbeit, Arbeit![54]

Тот склонился к такому же заключенному, как и он сам.

— Старик, прошу тебя, помоги.

— В чем?

Кугер замялся.

— Ты же видишь, я — инвалид. Работал в крипо. В отношении меня они ничего не имеют, и даже дали бумагу, чтобы я мог уехать в Германию. Вон на той тележке, что стоит под стеной. И с этим вот немецким семейством…

— Далеко не уедешь.

— Не смейся, на тележке — это только на вокзал, — Кугер причесал волосы пальцами. — Коллега, поверь мне. Это никак не связано с нацистами или с военными преступлениями. Обычное уголовное дело.

— И я должен тебе верить? Тебя же подкупили.

— Нет! Послушай. Я знаю, что тебя ожидает страшная судьба. Но помоги мне, калеке. Что тебе это стоит? — Кугер показал, что психология ему не чужда. Он был хорошим следственным унтер-офицером. — Я прекрасно понимаю, что ты мне завидуешь, и сейчас охотнее всего сказал бы: «иди в жопу». Но, прошу тебя, окажи сочувствие немецкому инвалиду! Здесь и вправду речь идет исключительно об уголовном деле.

Гестаповец только качал головой. Он стискивал губы, чмокал. Только германский следователь чего-то и достиг.

— Ну, возможно ты и прав. В России сильно тяжело?

— Не знаю. Не был. Спроси вон у тех двух поляков, — указал он на Мищука с Васяком. — Они там были. Похоже, интересного там мало.

— Поляков я ни о чем спрашивать не буду.

Борович, который переводил их разговор милиционерам, чуть не расхохотался. Мищук только покачал головой, Васяк тяжело вздохнул.

— Скажи ему, — шепнул он, — что как только он там очутится, то предпочтет сто раз спросить у поляков… — И тут же добавил: — Куда бежать.

Борович перевел:

— Он говорит, что нас интересует только дело взрывающихся людей. Ни о чем другом спрашивать не станем. Так что вам не следует загонять себя в грязь. Ну, а еще сообщил, что в России даже неплохо. У вас будут сносные условия. Вы же знаете, климат отменный, прекрасное сельское хозяйство. У вас будет много еды. Опять же — тепло.

Но это в Крыму, прибавил он про себя. А тебя пошлют на Колыму. Тоже на букву «К».

Гестаповец даже удивился:

— Что, все это он, — указал он на Васяка, — сказал в одном предложении?

— Ну, он сообщил это весьма кратко.

Следствие перехватил Кугер.

— Коллега. Меня интересует только ритуал с цветами, после которого ты выжил. Только это. Расскажи, как все было.

Гестаповец пожал плечами, долгое время сидел, задумавшись, потом начал рассказывать:

— Когда нам приказали заниматься эвакуацией Бреслау, мое самочувствие было крайне паршивым. Болела голова, все время тянуло на рвоту. Как будто бы был бессознательным. Но мы уселись с коллегами в смешную такую французскую машину и поехали на вокзал, что располагается над Одером. К счастью, нагнало тяжелые тучи, и советских бомбардировщиков не было. На вокзале — пандемия. Поездов никаких, а толпы беженцев такие плотные, что мы даже не могли пропихнуться на перрон. Помню, что поляки на принудительных работах выдумали какой-то хитрый способ. Они ползали на четвереньках среди ног, а то и вообще — ползком. И выносили детей, которые умерли в толпе. Потом их укладывали на скамейках. Я хорошо помню эти скамейки перед вокзалом с уложенными на них детскими трупами. Мы сквозь толпу пробиться не могли. Ведь солдат в мундире и с гербом на фуражке под ногами гражданских ползать не станет. Тогда я спросил у одного из польских работников, который знал наш язык, не поможет ли он нам попасть вовнутрь. Он нагло ответил: «Или ползи, или бомбардируй этот вокзал. В Варшаве вам это удалось, а здесь будешь валить в своих, если имеется чем. Мы выносим только мертвых детей. Мертвые взрослые все так же продолжают стоять в давке. Им просто некуда падать». И тут я почувствовал второй приступ.