— Жизнь всегда несет с собой разные неожиданности.

Сташевский слегка усмехнулся.

— В вашем случае, это даже трудно назвать жизнью.

Мищук расхохотался.

— Ты гляди… А вот тут пан меня и подрезал…

— Вы…

Он не смог докончить, потому что в наушнике раздался голос Гофмана:

— Славечек, а не мог бы ты нам открыть, с кем ты там разговариваешь?

— С паном Мищуком.

Тихое чмокание в микрофон.

— Я серьезно спрашиваю.

— Господи Иисусе, ну, с Мищуком, потому что он подсел ко мне на лавочку! Мне что, сунуть его удостоверение личности тебе в камеру?

Долгий перерыв.

— ОК, врубился. Применяю процедуру: «Полицейский в операции — не может говорить — опасность». Наши подойдут через десять секунд. Восемь, семь, сразу же займем и коридоры, пять, четыре…

— Нет! Нет, нет, нет! Ты неправильно меня понял!

— Операция — стоп! — Гофман рявкнул так, что у Сташевского чуть не лопнули барабанные перепонки. — Что ты, курва, имеешь в виду? — Это он уже добавил, по крайней мере, тише.

— Ничего не происходит. Никакой опасности нет.

— Так с кем ты тогда разговариваешь?

— Говорил. С Мищуком.

— Покажи его.

— Так я же гляжу на него.

До Славека донеслись тихие голоса на фоне.

— Камера номер один, на виске — ничего.

Сташевский узнал голос техника.

— Камера номер два, в сумке — ничего. Камера номер три, на крыше — ничего.

— Сканирование в инфракрасном излучении?

— Ничего нет.

— Славек, — это опять Гофман в ухе, — прицелься в него лазером.

Сташевский поднял сумку и направил в соответствующую точку.

— Что у тебя там? — снова Гофман.

— Наведение на ближайшую стену. Тридцать метров, — это снова техник. — А кроме того, совершенно ничего нет.

— Славек, — на сей раз Гофман поднес микрофон поближе к губам, — тебе и вправду ничего не угрожает? Если не можешь говорить, трижды подуй в микрофон.

— Говорить я могу, — ответил на это Сташевский. — Мне грозит страшная опасность, только пистолеты с автоматами от нее не спасут. Оставайся на посту.

Гофман долго не желал соглашаться, ворча под нос непонятные ругательства.

— Ладно. Делай, как хочешь, — наконец-то произнес он понятным языком.

Мищук неподвижно сидел в течение всей этой беседы, из которой должен был слышать только половину. Но в самом конце слегка дрогнул.

— Не верят, что вы со мной разговариваете? — спросил он.

— Ага. Не верят.

— Вот и вся ваша техника. Разве что собаке на будку.

Сташевский положил руку на спинку лавочки, вынул из кармана пачку сигарет.

— Видите ли… Техника — это не одни только устройства, такие или иные. Это еще и искусство дисциплинированного мышления.

— О, не знал.

— Да ладно уж. Закурите?

— С удовольствием. — Мищук взял сигарету из протянутой пачки, наклонился, прикуривая от американской «Зиппо». Сташевский, затягиваясь, шепнул в микрофон, скрытый в часах:

— Гофман, сколько ты видишь источников огня в инфракрасном диапазоне?

— Один, — тут же прозвучал ответ. — Твой. — Еще несколько секунд на раздумья. И вопрос: — Сколько сигарет было у тебя в пачке?

— Тринадцать.

— А сколько сейчас?

Пряча свои «Golden» в карман, Сташевский пересчитал пальцем.

— Одиннадцать. Где еще одна?

— Момент. Камера три, увеличение.

Пять секунд тишины.

— И что?

— Валяется под лавкой. Не горит. Наверное, ты упустил.

Мищук широко усмехнулся.

— Мало того, что не верят те, что слушают, — он затянулся и выпустил густой клуб дыма, — так и вы мне не верите.

— А как я могу верить человеку, который погиб лет шестьдесят назад. Именно здесь. В этом месте.

— Вот, действительно, большая загвоздка.

Мищук вытащил из кармана штанов приличных размеров бутылку, затычкой которой служила свернутая бумажка. На них обоих были военные штаны с огромными карманами. И те, и другие — американские. Хотя у Мищука это следовало из необходимости и поставок УНРРА, а у Сташевского — исключительно из требований нынешней моды. Первые были из обычного фронтового брезента, а вторые, типа «вудленд», дорогие, из легкого тропика.

— Бахнем по глоточку?

— Вы знаете, вообще-то я не пью. Но в такой компании…

Славек взял бутылку. Он чувствовал ее тяжесть и прохладу. Вытащил зубами бумажную затычку и выплюнул на ладонь, потому что в детстве видел, как это делали в фильмах, представляющих достижения Народного Войска Польского. Его окутал запах ужасного самогона. Тем не менее, он сделал большой глоток.

О Боже! Дерьмо, только жидкое! — это было его первой мыслью. Нет! Нитроглицерин, цианид, отрава для крыс, смешанная с жидкостью для пробивания сортиров на спирту с добавкой кошачьей мочи. Это была вторая мысль. Третьей уже не было. Сташевский начал кашлять, пытаясь избавиться от гадкой вони во рту. В голове все кружилось.

— И что? Теперь вы мне верите?

Сташевский поднес часы к губам.

— Что ты видел на экране? — спросил он у Гофмана.

— Как ты изображал пантомиму.

— А что-нибудь еще? Бутылку?

— Больше ничего.

Мищук забрал самогонку и сделал несколько глотков. Особенного впечатления она на него не произвела.

— Ну что же, — слегка охрипшим голосом произнес он. Вообще-то, я вами восхищаюсь. Честное слово.

— Почему?

— Это следствие уже вели многие офицеры. Все они погибли. Только немногим удалось уйти живыми. Да и то — случайно.

— Я тоже погибну?

— Скорее всего, да. — Мищук вдруг рассмеялся. — А точнее, наверняка. Но это не больно.

Впервые Сташевский на вопрос: «И что ты сейчас чувствуешь?» не ответил бы: «Ничего». Игра даже начала ему нравиться.

— У меня имеется пара тузов в рукаве.

— Вы думаете про те пистолеты и автоматы, которые могут появиться в любой момент? — Мищук зыркнул в сторону, на вход на внутренний дворик. — Меня прикрывали Васяк и Борович со стэнами в руках. Один чуть не перестрелял всех монашек, второй от страха наделал в штаны.

— Но что-то у Боровича в башке было.

— Да. И смылись они, благодаря ему. А потом это их годами мучило. — Мищук поглядел прямо в глаза Сташевскому. — Но у вас я никакого страха не вижу.

— Угу, — спародировал Славек собеседника. — Просто-напросто, не установили страх в оборудование того экземпляра человека, которым я сейчас владею. На складе страха не оказалось, так что теперь я бракованный.

— И таких людей люблю. Не то, что типы, которые, увидав безносую, сразу же в слезы, и унижаются, переходя все границы приличия. Такие будут ползать в дерьме, умоляя дать им еще несколько дней. А вы — фаталист.

Сташевский почесался в голове. Солнце докучало все сильнее.

— Признаюсь, странное определение для человека, который был крестьянином, заключенным, а потом — простым милиционером. Это вы закончили какое-то высшее учебное заведение на том свете, что можете так высказываться?

— Я много чему научился, — кивнул Мищук. — Ну да ладно. Давайте перейдем к делу.

Они сидели в «Новокаине»[94] на Рынке. Гофман заказал какой-то невообразимый салат с тунцом; Сташевский цедил тоник, но без джина. Только с лимоном На стенах висели картины. Говоря по правде, это были только позолоченные, украшенные рамы, прячущие корпуса плазменных панелей, на которые выводились произведения искусства и другая фигня. Произведения искусства были классные, фигня, в особенности, парасексуальная, скорее всего, нет.

— Когда ты сориентировался, что разговариваешь сам с собой? — спросил Гофман, отодвигая тарелку.

— А холера его знает. Ты ничего не видел на мониторах, а он, казалось, знал все. Я думал, что он мне что-нибудь скажет.

— И сказал?

— А к чему вы, собственно говоря, ведете? — спросил Сташевский.

Мищук еще раз потянул из бутылки.

— Мне хотелось бы услышать от вас, к чему вы пришли. — Он задумался. — Хотя, и не должен. Могу вам это рассказать.