Для чего тогда?

Ради чести, ради себя, ради Жечпосполитой. В честь никто уже не верил. Думая о Жечпосполитой, большинство поляков желала сбежать в Дублин или Берлин. А его путь? Бездна, Лимбо, Шеол, Гадес[104]. Нет, нет, он был моряком. Пару раз замечательно походил под парусом на Мазурах. Так что для него было Хило или Мауи. Возможно, Фиддлерс Грин[105]? И шесть футов грязи под килем.

Тогда — ради себя. Сташевский вытащил и закурил очередную сигарету. Он покажет самому себе, что является самой крутой курвой на рынке. Славек выпустил дым и поглядел на галлюцинацию в виде Альберта Грюневальда.

— Была третья группа офицеров, ведущих это следствие. Которые избежали «взрыва» и не покончили с собой. Правда, все они тоже уже мертвы. За исключением моего скромного случая.

— Что же это были за офицеры? — допытывался Грюневальд.

— Например, вы и я. Что-то нас защитило от этих неприятностей. Меня, наверняка, защищают сильные антигистоминовые средства. А вас…

— Именно.

— Не знаю, и уже точно никогда, видимо, не узнаю. Может, Хельга?

— Хельга? Моя служанка?

— Да. Помните, как она вышла с вами с лопаткой в руках, чтобы защищать вас? Меня защищала Мариола в шлеме, пуленепробиваемом жилете и с 22-ой в кобуре. Но дело не в том. Ни пистолет, ни лопатка не пригодились. Дело, по-видимому, в их женском, шестом чувстве. Мариола спасла меня, когда у меня начались галлюцинации, вот здесь, на этом дворе, в самый первый раз. Думаю, с вами тоже было что-то похожее.

— А эти офицеры, принадлежащие к третьей группе?

— Как я уже и говорил. Это вы и я. Пара других. Они сами расставляли на себя ловушки.

Мищук сделал добрый глоток из своей бутылки с самогоном. Его это не касалось. Сам он «взорвался» несколько десятков лет назад, в нескольких метрах от того места, где они сейчас сидели.

— В документах нет никаких следов. Вы ничего не написали и в своем дневнике, — продолжал Сташевский. — Но в актах я обнаружил одну вещь. Перед самой русской бомбардировкой возле мостов на Кохановского… Черт, не помню, как та улица называлась тогда. Вас остановили два солдата в странных мундирах. Мне кажется, то были парашютисты Геринга.

— Возможно, — сказал Грюневальд. — А вас обмануло описание мундштука во рту одного из них. Но, может это не у них имелся мундштук. Не помню…

— Да. И сама ситуация меня тоже обманула.

— Но к чему вы ведете?

— Вы должны были ими заинтересоваться. «Странные мундиры». И, видимо, случайно выявили какие-то несоответствия. Вы встретились с немецкими десантниками, которые дезертировали из армии и не имели желания, чтобы их распознали.

— И?

— Вы сами подстроили собственную смерть.

Грюневальд вынул свой старомодный портсигар. Он не открывал его, только нервно постукивал им по запястью левой руки. Ему не было известно ничего более, чем содержали месторождения памяти в мозгу Сташевского. Он был всего лишь галлюцинацией. Но впечатление вызывал потрясающее.

— Ну ладно, — сказал он. — Я что, нанял их убить самого себя?

— Мне кажется, все прошло намного проще. Наверняка, вы доставили им гражданскую одежду и какие-то документы. Сказали, куда будет лучше бежать. А потом отправились на улицу Лацярскую и позволили себя убить.

Грюневальд отложил портсигар на лавочку, начал задумчиво массировать пальцами подбородок.

— Любопытная теория. То есть, я сам стал причиной собственной смерти?

— Мне очень жаль, но, скорее всего, именно так. С тем только, что полицейская душа в вас никуда не уходила. Вы все подстроили так, что эту парочку дезертиров схватили и расстреляли в паре сотен метров оттуда. — Сташевский слегка усмехнулся. — По-видимому, документы были плохо подделаны, а?

Грюневальд пожал плечами.

— В моем дневнике есть упоминание о том, что я занимался теми, кто воровал документы в полевых госпиталях. Наверное, вы правы.

— А как было с тобой? — вмешался Мищук.

— Так же. Те химикалии в кабинете обладают каким-то деструктивным влиянием на ум. Даже если ты и не страдаешь аллергией, и не находишься под воздействием новейших лекарств. Тогда теряешь память, действуешь, словно сомнамбула…

— А, случаем, это не спиртное виной? — Мищук еще раз потянул из бутылки.

— Грюневальд практически не пил, но у него было то же самое. И я уверен, что тут все подстроил я сам. Из собственных документов я узнал, что выявил страшного убийцу. Но так запутал следствие, что он до сих пор находится на свободе. Ничего не помню. Тогда я дал дело на проверку аналитику из Варшавы, а тот был в шоке. Прямо он этого не сказал, но у него создалось впечатление, что я сам расставляю на себя ловушку.

— Как?

— Очень просто. На свободе находится убийца, знающий, что у меня на него имеется крючок, — рассердился Сташевский. — Более ясно тут ничего уже и не скажешь.

— Тогда он тебя пришьет. — Мищук оторвал кусок газеты, чтобы сделать самокрутку, но, подумав, отказался от своего намерения и взял сигарету у Грюневальда. — Убьет, как пить дать, раз он настолько хорош в своей профессии.

— Наилучший.

— И как ты до этого дошел? — спросил Грюневальд.

— Все те химикалии вызывали странные изменения в уме, но что-то там как-то, но защищалось. Как и у вас. Я не специалист и не знаю, то ли это подсознание, то ли какой-то примитивный инстинкт самосохранения… Тем не менее, что-то в моем мозгу пыталось дать мне знать, что все дела идут как-то не так.

— Каким образом?

— Сложно сказать. Повсюду я видел число тринадцать. Чертова дюжина, несчастливое число. И я видел его, говоря по правде, повсюду. Если глядел на часы, там обязательно должна быть чертова дюжина; точно так же и на программаторе стиральной машины, микроволновой печки, телевизора, радиоприемника, в номере автобуса или дне месяца.

— Со мной тоже такое было, — сообщил Мищук.

— И со мной, — прибавил Грюневальд.

— Знаю. Я же читал ваши бумаги. Какая-то частица моего организма пыталась меня предостеречь и, что самое паршивое, это же передавалось лицам, окружавшим меня. Мариола, к примеру, повсюду замечала название места, где проживала моя последняя подруга: по телевизору, в радиопередачах, на номерных знаках автомобилей. Повсюду.

— А убийца?

— Именно. Его дело в моих актах имела обозначение: ля-ля-ля — дробь — тринадцать. Хотя это и не следовало из очередности.

Грюневальд с трудом поднялся и, задумавшись, начал прохаживаться между клумбами.

— А Остерманн и фон Крёцки? Зачем им нужно было убивать офицеров после войны?

— Их обоих давно уже нет. Они создали нечто, позволившее пережить их организации весь период фашизма. — Сташевский тоже поднялся. — А теперь… — Он печально усмехнулся. — Теперь это только мертвый, слепо действующий механизм.

Грюневальд ответил ему улыбкой.

— Вы разрешили дело, над которым ломали голову многие офицеры, начиная с тридцатых голов. Большинство из них трагически погибло, немногие сбежали… Поздравляю вас.

— Ээээ, — заметил Мищук. — Один черт, этот убийца тебя захерачит.

— Поглядим, что принесет нам новый день.

Славек направился к выходу. Затем остановился и обернулся. На территории внутреннего дворика никого не было. Солнце пряталось за крышами монастырских зданий.

Сташевский сорвал несколько цветков и вложил их в пакетик из пленки. Он собирался передать их для химического анализа. У него имелись сомнения относительно того, следует ли раскрывать механизм, чтобы отдать кому-то в руки столь страшное оружие. Остерманн и фон Крёцки, чертовы гении. А может, просто-напросто, сжечь цветы, вывезти землю с дворика и под каким-либо предлогом разрушить комнату в управлении? Он направился к выходу. Остерманн и фон Крёцки. Два человека, переполненных мечтаниями. Которые не желали случать военные марши и барабанную дробь. Которые не могли вынести того, что исчезают их соседи, которые не любили чада горящих домов. Просто-напросто, они хотели иметь свой многонациональный Бреслау навсегда. Два гениальных ученых и их Бреслау forever.