Тедди посмотрел на свое лицо: серые мешки под глазами, набухшие глаза, налитые кровью, высеченный из камня крепко сжатый рот — это лицо могло принадлежать любому пропойце из Баури или бродяге средних лет из полицейского застенка. В своем отчаянии он чувствовал себя как никогда близким Барбаре. Он делил с ней все стороны ее жизни, все неприятно пахнущие выделения, ее нутро, подобно хирургу, который стоит, держа в руке внутренности больного; но в то время, как Тедди смотрел на темную сторону личности Барбары, на него падали нежные отсветы ее глаз: струившийся от алтаря свет.

Тедди взял катушки, изучил так аккуратно напечатанные надписи и бросил на пол все, кроме одной. На той, которую он продолжал держать в руках, разглядывая, словно человек, стоящий на карнизе небоскреба и смотрящий на суетящихся под ним людей, было написано: «Хикман 67» и красным в скобках: «(Лаура)».

Тедди смутно припоминал фотографию Лауры, которую он десятки раз видел в квартире Барбары; будучи такой знакомой, она скрылась в глубины памяти, словно мебель, которую регулярно протираешь, но не замечаешь. Он с трудом вспомнил высокую, белокурую, курносую девушку с волевым лицом, снятую перед студенческим общежитием. Судя по всему, фотография была сделана летом, так как на девушке были надеты красная блузка с короткими рукавами, белые шорты и грязные теннисные туфли. Ее изящные ноги на снимке казались чересчур мускулистыми. Но лучше всего Тедди запомнились глаза, которые задели его; когда он мимоходом обмолвился о них, Барбара сказала: «Когда Лаура смотрит на тебя, она отсекает весь окружающий мир и становится твоим миром». Цвет ее глаз приближался к берлинской лазури, такой темной, что даже на цветной фотографии они казались черными; при беглом взгляде казалось, что глаз не было совсем, одни лишь черные зияющие глазницы. От вида этого лица Тедди пронимала дрожь; когда Барбара переехала в новую квартиру, первым делом она поставила портрет на середину каминной полки, так что лицо сразу же бросалось в глаза вошедшему. Барбара изучала фотографию со всех мест в комнате и поправляла ее до тех пор, пока та не оказалась в самом центре; и Тедди обнаружил, что непрерывно слушал то, что ему казалось массой пустых рассказов о подвигах Лауры, которые интересовали его не больше, чем церковные гимны. Единственное, что он мог отчетливо вспомнить, было то, что Лаура приехала из какого-то городка или фермы в окрестностях Бирмингема, штат Алабама, и что она умерла перед самым выпуском.

— Я всегда хорошо играла в шахматы, когда мне было шестнадцать, я победила в шахматном первенстве округа Фэрфилд, — с некоторой гордостью говорила Барбара Фреру. — Мой отец научил меня играть, когда мне было семь, эта игра всегда волновала и привлекала меня. Ведь в ней ты противопоставляешь свое воображение и умение воображению и умению противника, и нет никакой примеси удачи и случая. Тот, кто говорит, что для того, чтобы играть в шахматы, надо быть математиком, — чокнутый. — Она засмеялась. — Когда я ругаюсь, мне становится лучше. Так проще. Я думаю о чем-то, и вместо того чтобы закупоривать это в себе, я выговариваю все и чувствую себя как-то лучше. Это идет из моей души. Хотя Тедди это очень не нравится. Он застывает, а на его лице появляется выражение «сохраните нас святые. Что она сделает дальше?»

— Мы лечим вас, а не его. Он сам может неплохо позаботиться о себе, — едко заметил Фрер.

— Но как я должна вести себя с ним? Он непрерывно домогается меня, и иногда я думаю: черт возьми, почему бы и нет? Чего мне терять?

— Я искренне убежден, что вам следует не спешить…

— С браком?

— Нет, с окончательным решением. Вы не готовы сделать выбор. Еще не готовы.

— А когда-нибудь буду?

— Разумеется, будете. Но сейчас еще не время.

— Он так много тратит на меня… Я имею в виду ваши счета и все остальное, вроде одежды, которую он мне покупает. Он собрался купить мне норковую шубу и повез меня в «Ревейон эт Сакс», и мне пришлось сражаться с ним, чтобы удержать его от этого. Продавщица решила, что я — взбалмошная особа. Но чем больше я принимаю, тем больше я связываю себя.

— Я рад, что вы так благоразумны.

— Ну, видите ли, я стала чувствовать себя лучше… в глубине души, и полагаю, в этом его большая заслуга, так что я ему признательна.

— Вы должны испытывать к нему больше чем признательность.

— Так и бывает время от времени.

— Барбара, я не собираюсь делать выбор за вас. Единственное, что я могу сделать, — это посоветовать вам. Ждите — ради вашего и его благополучия. Вы не готовы принять ответственность; Тедди больше чем на двадцать лет старше вас. Он может рассчитывать на снисхождение, но вы не можете. Если у вас ничего не выйдет, — я не говорю, что не выйдет или не может выйти, — он просто выпишет вам чек и станет свободным. Но что будет с вами? С чем останетесь вы?

— Наверное, вы правы. Как-то недавно я едва не потеряла рассудок и не легла с Тедди в постель.

— Рад, что этого не произошло.

— Вернувшись из Европы, я веду себя, как примерная девочка.

— А как насчет человека, который угощает вас марихуаной?

— Франсуа? Нет. Он лишь непрерывно ухаживает за мной, словно спортсмен, поддерживающий нужную форму.

— Вы испытываете к кому-либо влечение?

— Иногда к Тедди. Я чувствую, как он страдает, и его боль я могу вылечить тем, что пересплю с ним. В конце концов, он этого заслуживает, а мне не так уж трудно.

— Вы чувствуете непреодолимое желание?

— Нет. Это что-то вроде возвращения долга.

— Тогда не делайте этого. Это не долг, и вы не проститутка, которая так просто разменивает себя.

— Я снова хожу в церковь.

— Вам теперь там хорошо?

— Лучше, чем когда бы то ни было раньше. Я подхожу вплотную к вере, но затем что-то чуть ли не осязаемое встает между мной и Христом, и я говорю себе: «Барбара, ты — отвратительная лицемерка и снова пытаешься разыгрывать представление. Однако теперь в моем сердце появилось какое-то чувство к церкви… к тому, чем она может быть. К заключающейся в ней добродетельности. А потом… я вижу монашку, у нее оказывается лицо Лауры, и я чувствую, что ничего хорошего не выйдет. Я обманываю себя. На прошлой неделе я увидела в баре одного мужчину, и мне понравилась его внешность. Он не видел меня, и я убежала прочь. Наверное, он бы решил, что я жду, чтобы меня сняли, и разочаровался бы, если бы я не согласилась.

— Что ж, познакомьтесь с ним и выясните это.

— Вы хотите сказать, я снова должна пойти туда и искать его?

— В этом нет ничего плохого. Вы испытывали к нему влечение, да?

— Что-то в нем было. Его лицо… я не знаю, испытала ли я влечение. В смысле постели.

— И вы продолжаете думать о нем?

— Да, продолжаю.

— Определитесь. Вы мечтаете?

— В церкви… среди бела дня. Возможно, у меня были закрыты глаза. Не уверена. Я думала, что не сплю, но…

— Так иногда случается. Вы находитесь в месте, которое кажется вам знакомым, и начинаете думать о человеке или событии, связанном с этим местом.

— В мечтах я вернулась назад в Уэстпорт. Ходила в церковь каждое воскресенье. Стала религиозной… католичкой. Все дело было в том, что я верила — хотела верить в нечто большее, чем я сама. В нечто, существующее вне меня. В какой-то большой жизненный принцип. И я не хочу сказать, что я искала легких путей, просто объяснения, но быть католиком, томистом — это значит быть интеллектуально удовлетворенным. На первом курсе у нас был профессор философии, который буквально разодрал на части «Сумму теологии», но когда он закончил, оказалось, что книга осталась на прежнем месте, словно Гибралтарская скала, и однажды после занятий я подошла к нему и спросила, действительно ли он считает все это ерундой, а он ответил: «В аудитории мне приходится разыгрывать представления. Именно поэтому студентам нравятся мои лекции, но, видите ли, мне приходится иметь дело только с книгой, а не с Фомой[31], и если бы он был жив и стоял на кафедре рядом со мной, он оторвал бы мне руки и ноги». Помимо своей воли профессор был поклонником Ренана и кардинала Ньюмана…