Через несколько минут он оглянулся. Мальчишка исчез. Старик не спеша вошел в комнату и увидел, что тот, голый и мокрый, изо всех сил тянет дверь. Заметив Баслима, мальчик удвоил усилия, но все было тщетно. Старик похлопал его по плечу и махнул рукой в сторону маленькой комнаты.

— Заканчивай мытье.

Он отвернулся. Паренек побрел следом.

Когда мальчик вымылся и вытерся, Баслим поставил на плиту котелок с похлебкой и, открыв шкафчик, достал из него склянку и клок ваты из растительных волокон. Вымытая кожа мальчика явила миру богатое собрание разных шрамов и царапин, незаживающих порезов и ссадин, как старых, так и совсем свежих.

— Стой смирно, — ласково, но твердо проговорил Баслим и похлопал ребенка по руке. Тот расслабился, только вздрагивал каждый раз, когда лекарство щипало воспаленную кожу. Старик тщательно осмотрел застарелую язву на колене мальчика, опять неторопливо приблизился к шкафчику, вернулся и всадил парню шприц пониже спины, предварительно растолковав, что оторвет ему голову, если тот не проявит должное терпение. Потом он отыскал кое-какую старую одежду, велел мальчику надеть ее и опять занялся стряпней.

Покончив с этим, он сдвинул стол и стул таким образом, чтобы мальчик мог сидеть на сундуке, и водрузил на стол большие миски с похлебкой. К похлебке вскоре добавились горсть зеленых стручков чечевицы и пара увесистых ломтей деревенского хлеба, черного и плотного.

— Суп готов, парень. Иди-ка закуси.

Мальчик опустился на краешек сундука, но есть не стал, готовый в любое мгновение сорваться и улизнуть. Баслим перестал жевать.

— В чем дело?

Он заметил, как мальчишка метнул быстрый взгляд на дверь и потупился.

— Ах, вот в чем дело. — Старик поднялся, прочно опираясь на свой протез, прошагал к двери и прижал большой палец к замку. — Дверь открыта, — объявил он. — Ешь свою похлебку или уходи.

Он повторил это на нескольких языках и с удовлетворением отметил, что раб понял его именно тогда, когда он обратился к мальчику на том языке, который считал его родным.

Однако Баслим не стал утруждать себя проверкой, а вернулся к столу, осторожно уселся на свой стул и взял ложку. Мальчик потянулся за своей, а потом внезапно сорвался с места и выскочил за дверь, Баслим продолжал есть. Дверь оставалась приоткрытой, и свет из нее лился в темный коридор.

Завершив свой обед, Баслим вдруг почувствовал, что мальчишка смотрит на него из темноты. Не оборачиваясь, старик произнес на том языке, который, как он считал, мог быть понятен мальчику:

— Может, вернешься и поешь, или мне выбросить твою порцию?

Мальчик не отвечал.

— Ну что ж, — продолжил Баслим. — Если ты не хочешь входить, я закрываю дверь. Оставлять ее нараспашку при включенном свете — слишком большой риск. — Он неторопливо поднялся, подошел к двери и начал потихоньку затворять ее.

— Последний раз зову, — объявил он. — Потом запру дверь на всю ночь.

И когда дверь уже почти захлопнулась, мальчик крикнул:

— Подожди!

На том самом наречии, которое и предполагал услышать старик.

Парнишка стремглав юркнул в дом.

— Добро пожаловать, — невозмутимо произнес Баслим. — Я не стану запирать дверь на замок — на тот случай, если ты передумаешь. — Он вздохнул. — Будь моя воля, вообще никто не сидел бы взаперти.

Мальчик не ответил. Он сел, склонился над миской и накинулся на еду с такой жадностью, будто боялся, что ее вдруг отнимут. Он бросал по сторонам быстрые взгляды, а Баслим сидел и наблюдал за ним.

Вскоре темп поглощения пищи замедлился, но мальчишка продолжал жевать и глотать, пока не исчезла последняя капля похлебки, последний стручок чечевицы и крошка хлеба. Остатки паренек поглощал через силу, но все же справился с ними, заглянул в глаза Баслима и застенчиво улыбнулся. Старик ответил на улыбку.

Внезапно лицо мальчика исказилось, стало белым, затем зеленоватым; из уголка рта потекла струйка слюны, и мальчишку бурно вырвало.

Баслим проворно отодвинулся, спасаясь от этого извержения.

— Звезды небесные, какой же я дурак! — вскричал он на своем родном языке.

Он вернулся с ведром и тряпкой, отер лицо мальчика и уложил его, потом вытер каменный пол.

Немного погодя он принес ребенку гораздо более скромную снедь — бульон и кусочек хлеба.

— Макай хлеб и ешь.

— Лучше не надо.

— Ешь. Тебя больше не будет тошнить. По тому, как у тебя живот к спине прирос, я должен был догадаться, что тебе не следует давать полноценный обед. Ешь, только помедленнее.

Мальчик поднял глаза, его подбородок затрясся. Он проглотил несколько ложек. Баслим смотрел на ребенка, пока тот не одолел весь бульон и почти весь хлеб.

— Ну вот и хорошо, — сказал наконец старик. — Ну, парень, мне пора на покой. Кстати, как тебя зовут?

Мальчик поколебался.

— Торби…

— Торби. Хорошее имя. Можешь звать меня отцом. Спокойной ночи.

Он отстегнул протез, доскакал до шкафа и спрятал его, потом добрался до своей постели. Ложе было нехитрое — просто тюфяк в углу. Старик отодвинулся подальше, к стене, чтобы освободить место для мальчика, и сказал:

— Будешь ложиться — погаси свет.

С этими словами он закрыл глаза и стал ждать.

Довольно долго не доносилось вообще ни звука. Потом Баслим услышал, как мальчик идет к двери. Свет погас. Старик ждал, не раздастся ли звук открываемой двери. Но нет. Он почувствовал, как мальчик забрался на тюфяк.

— Спокойной ночи, — повторил Баслим.

— Спокойной…

Старик уже почти дремал, когда вдруг почувствовал, что мальчика всего трясет. Протянув руку, Баслим погладил обтянутые кожей ребра, и тут мальчик разрыдался. Тогда старик повернулся, устроил поудобнее искалеченную ногу, обнял трясущиеся плечи мальчугана и притянул его лицо к своей груди.

— Все хорошо, Торби, — ласково проговорил он. — Все в порядке. Все кончилось. Это никогда больше не повторится.

Мальчик всхлипнул и вцепился в старика. Баслим держал его в объятиях, бормоча что-то ласковое, пока не унялась судорожная дрожь. Но и потом он продолжал лежать неподвижно — до тех пор, пока Торби не уснул.

Раны Торби затягивались; телесные — побыстрее, душевные, как водится, помедленнее. Старик нищий раздобыл где-то еще один тюфяк и положил его в другой угол, но все равно, просыпаясь по ночам, порой обнаруживал рядом с собой маленький теплый комочек. Тогда он понимал, что мальчику опять приснился кошмар. Баслим спал очень чутко и не любил делить с кем-либо свое ложе, но, когда такое случалось, он не гнал Торби обратно на его тюфяк.

Иногда мальчик принимался громко кричать во сне. Однажды Баслим пробудился оттого, что Торби причитал:

— Мама… мама…

Не зажигая света, старик проворно подполз к постели мальчугана и склонился над ним.

— Ну-ну, сынок, все в порядке.

— Папа?

— Спи, сынок, а то маму разбудишь. Я побуду с тобой, — добавил Баслим. — Тебе нечего бояться. Успокаивайся. Нельзя же будить маму, правда?

— Ладно, пап…

Затаив дыхание, старик сидел рядом и ждал. Б конце концов он сам окоченел от холода, разболелась культя. Убедившись, что мальчик спит, Баслим пополз на свое ложе.

Этот случай навел старика на мысль о гипнозе. Давным-давно, когда у Баслима еще были оба глаза и две ноги и не надо было нищенствовать, он изучал это искусство. Но гипноз ему не понравился, даже если применялся в лечебных целях: Баслим почти фанатично верил в неприкосновенность личности, а гипнотическое внушение противоречило его принципам.

Но сейчас он столкнулся с особым случаем. Старик был уверен, что Торби разлучили с родителями в таком возрасте, когда у него еще не было осознанных воспоминаний. Все, что мальчик видел в своей жизни, сводилось к бесконечной череде все новых и новых хозяев, один другого хуже, каждый из которых на свой лад стремился сломить дух «несносного мальчишки». Торби сохранил яркие воспоминания о некоторых из этих хозяев и описывал их на своем грубом языке — красочно и беспощадно. Однако он не имел представления о времени и месте развития тех или иных событий. «Место» для него было равнозначно «поместью», «имению» или «рабочему бараку», но не определенной планете или звезде (познания мальчика в астрономии были большей частью неверными, а о галактографии он и вовсе понятия не имел); что до времени, то тут для него существовало только «до» и «после», «долго» и «коротко».