Публика все уходила и уходила, а новых посетителей было мало, хотя до закрытия музее оставалось еще часа два с лишком. Боромлев решился запастись терпением и ждать.

Он уселся в углу на одном из диванов и погрузился в задумчивость. В двух шагах от него, на том же диване, сидел восковой господин, с застывшей улыбкой на восковом лице. На коленях у него лежала раскрытая книга, которую этот господин прижимал к колену восковой рукой. Хотя у Бо-ромлева в кармане лежал каталог, но он не поинтересовался справиться, что это за знаменитость; от нечего делать он стал смотреть в неподвижные зрачки воскового человека, но через какую-нибудь минуту мурашки забегали по его телу; он быстро отвел взор на другого господина, в светлом пальто, грациозно опиравшегося на толстую трость и весело смотревшего в его сторону; Боромлев принял его сначала за знакомого, но неподвижная улыбка вывела скоро его из заблуждения — это тоже была «фигура». Ему стало еще более неприятно и жутко; на счастье, как раз визави его, на кушетке стиля ампир, села очень красивая дама с лорнетом в руке и с любопытством рассматривала Бо-ромлева, принимая его, вероятно, за «фигуру». Он с негодованием громко кашлянул, чтоб дать ей понять ее ошибку, но дама продолжала нагло на него смотреть… «Ах, ты, черт возьми, и это кукла!» — подумал он. С удовольствием разыскав глазами одного из служителей, стоящего неподалеку у боковой двери, он поманил его рукою к себе. Тот не двигался. «Поди сюда, любезный!..»— сказал Боромлев, но служитель тоже был восковой и продолжал стоять на месте, как ни в чем не бывало. Только где-то в стороне слышались шаги, а поблизости не было ни одного живого существа; шаги же становились все тише и тише…

Когда отдаленный шум утих, Боромлев вдруг услыхал рядом с собой какой-то шорох. Он стал смотреть на своего соседа и ему стало казаться, что под восковой кожей его лица медленно и осторожно бежит кровь и что в его карих зрачках пробегают какие-то искры. Затем эти глаза начали как будто оживляться, и точно могильный огонек загорался в зрачках, а под сюртуком, в том месте, где у настоящего человека находится сердце, что-то медленно зашевелилось. Неподвижные складки лица стали расправляться и вдруг нижняя губа слегка опустилась. Боромлев в ужасе хотел отвернуться, но все члены его оцепенели, и он сидел точно прикованный.

В это время на пороге внутренней лестницы показалась, наконец, смуглая дама, которую он так долго ждал, и кивнула Боромлеву. Он хотел встать, но не мог; зато его восковой сосед неожиданно вскочил, быстро, почти бегом, направился к ней, подал ей руку и оба исчезли. Он сделал опять попытку встать, но это было невозможно; даже дыхание в нем остановилось. Проходили, как ему казалось, часы, а он не мог шевельнуть пальцем. Глаза его затуманились от страха. Наконец где-то далеко зазвонил колокольчик, ему в ответ другой — поблизости, затем сразу зазвонило несколько колокольчиков, и все куклы сразу двинулись со своих мест и побежали по внутренней лестнице наверх. Боромлев страшно вскрикнул и очнулся. К нему подошел сторож и сказал: «Музеум скоро закрывается, господин, а та дама, о которой вы спрашивали, поднялась наверх, к индейскому фокуснику». Он вскочил; воскового господина возле него уже не было; на спинке дивана был только поставлен нумер.

— А где же № 132? — спросил он.

— Он сломался еще за границей, — отвечал швейцар, — и еще не замещен.

— А в каталоге его нет?

— Нет; его нет в каталоге, и мы не знаем, кто это такой…

Остальные фигуры по-прежнему стояли на своих местах. Боясь опоздать, Боромлев быстро стал подыматься наверх, по внутренней лестнице. Оттуда, сверху, доносились звуки музыки.

Сбоку широких дверей, ведущих в верхний зал, был повешен большой транспарант, на котором огненными буквами было написано: «Бал автоматов. Посетителей просят при входе опускать в кружку серебряный рубль». У дверей стоял большой черный негр и весело сверкал своими белыми зубами. Боромлев опустил рубль, дверь отворилась и тотчас же за ним захлопнулась. Бал, очевидно, был в полном разгаре. Невидимая музыка (должно быть, это был очень хороший орган) играла шумный парижский вальс и несколько пар отчетливо и плавно вертелись по залу. Пастушка танцевала с каким-то генералом в кирасирской форме, маркиза с Мефистофелем, древний старик с взъерошенными волосами бодро вертел первую балерину в коротких газовых юбках и в розовом трико. В одном из освещенных углов красивая полная дама обмахивалась веером, два кавалера, наклонясь к ней, что-то ей говорили, и все время смеялись в такт вальсу, — и везде были группы гостей в самых разнообразных позах и все они шевелились и старались шуметь, сколько это было возможно.

Маленькие негры носили зеркальные подносы с прохладительными, и эти прохладительные отражались в зеркальных подносах. Негры ловко лавировали между танцующими парами и ни разу никто на них не наткнулся и никто ничего не брал. Видимо, все так рады были танцам, разговору и смеху, что никто не чувствовал жажды. Он заметил рядом с собой почтенного господина средних лет, во фраке и с ленточкой в петлице, который с удовольствием смотрел на танцующих, с некоторыми раскланивался и, выбивая такт ногой, без церемонии надувал щеки и сиплым баритоном подпевал мотив вальса. Так как по всем этим приемам можно было заключить, что господин во фраке знал все, что здесь делалось, то он его и спросил: «А позвольте узнать, где же здесь автоматы?» Но господин, весело кивнув головой, ничего не ответил и продолжал надувать щеки. Тогда Боромлев стал пробираться вдоль стены к другому господину, сидевшему на стуле, и нечаянно толкнул негритенка с подносом; стаканы с прохладительными зазвенели, один из них упал на пол, но ничего из него не пролилось; негритенок остановился и недоумевающе стал смотреть в стену. Тогда Боромлев понял, что это все автоматы, и господин, к которому он обратился с вопросом, был тоже искусственный человек. Ему стало невыразимо страшно; гораздо страшнее, чем в музее неподвижных фигур, потому что кругом него была не настоящая жизнь, а только искусное подражание жизни, лишенное всяких чувств. Таинственная и невидимая рука мастера пустила в движение эти куклы, заставила их говорить и смеяться, танцевать под музыку и делать вид, что им страшно весело, тогда как материалам, из которых они были сделаны, было решительно все равно, что кругом происходит. С тоской и ужасом он стал оглядываться кругом, ища глазами хоть одно живое лицо и твердо решившись не поддаваться иллюзии, а найти действительно настоящего человека.

Для этого, прежде всего, надо было уйти отсюда; дверей было двое и, как нарочно, он забыл, с которой стороны вошел. Выбрав наугад ближайшие двери, он решительно к ним направился, с отвращением сторонясь от вертящихся деревяшек и боясь к ним даже прикоснуться. Он схватил за дверную ручку и дернул. Кто-то не пускал с другой стороны; тогда он напряг все силы и дернул еще раз. Раздался шум и металлический звон, как будто лопнула большая спиральная пружина; все автоматы сразу остановились — и дверь открылась. Там, в небольшой комнате, около большой занавеси, из-за которой пробивался свет, стоял индийский фокусник, — высокий, худой и смуглый человек с длинными черными волосами и тусклым взглядом. На нем была длинная темная рубашка без рукавов, перевязанная в поясе шалью, и туфли с острыми концами. Повелительным жестом он остановил Боромлева против занавеса и взмахнул черной тростью. Занавес раздвинулся, и он увидал свою таинственную красавицу, связанную по рукам и по ногам… Она была страшно бледна и в отчаянии на него смотрела… Но Боромлев не мог тронуться с места: взгляд фокусника приковал его.

— Сейчас будет представляться самый интересный нумер! — прокричал чей-то гнусавый голос, — «видения отрубленной головы!» Пожалуйте, господа, пожалуйте!!

В комнату быстро сбегались все автоматы, танцевавшие перед ним в зале, и с бездушным любопытством ожидали, как будут резать голову у живой женщины.

Индус опять взмахнул рукой; все затихло; он поднялся по ступенькам к связанной женщине и, схватив ее за волосы, глухим голосом и с расстановкой сосчитал по-английски: «one, two, three..». Сверкнуло лезвие ножа, брызнула кровь и голова отделилась от туловища. Глазами, полными ужаса, смотрела она на Боромлева, а губы явственно проговорили: «Клянусь, я жива; спасите меня!»