Из-за небольшого холма, на котором стоит кладбище, показывается солнце. Его нижнюю половину скрывают кладбищенские деревья, а верхняя освещает землю у меня под ногами, и образовавшееся вокруг световое пятно выглядит как ковер. От футбольного поля до могилы Масуда всего каких-нибудь пятнадцать минут ходу, но сегодня я туда не пойду. Не буду устраивать ему очередных поминок. Приду туда как-нибудь в другой раз, одна, разрою землю возле могилы, положу туда кольцо, чтобы оно лежало рядом с Масудом, засыплю его землей и разведусь с ним наконец.

Я хочу выйти из ворот, но руки мои словно приросли к штанге. Я стою, продолжая держаться за нее, и вдруг вспоминаю тот день, в яслях, который мы не забудем никогда. Когда все наши детки, которые до этого только ползали, подарили нам бесценный подарок: позволили нам увидеть, как они в первый раз пошли. Господи, какой это был день! Мы назвали его «Днем первого шага». Все вдруг разом взяли да и пошли! Как сейчас вижу Шломи, вставшего на ноги первым. Он сделал два шага, ухватился за стол и, как ни в чем не бывало, взял из тарелки банан. Как будто до этого сто лет только и делал, что ходил. После Шломи пошла Зива. До этого она только на четвереньках ползала и вдруг как встанет! Постояла-постояла, расставив ноги, посреди комнаты, закачалась и свалилась. Еще раз встала — и опять шлепнулась. Но на третий раз, когда уже поняла, что ноги так широко расставлять не надо, сделала один шаг и села на попку. Вообще-то она у нас пошла поздновато. Ей тогда уже год и пять месяцев было. Ну а после Зивы и другие начали на ноги вставать. Мы так очумели, что даже их спать уложить забыли. И со столов убрать забыли. Вообще обо всем позабыли. Развеселились — просто ужас. Стали их хватать, в щечки и в ножки целовать и посреди комнаты ставить, чтобы они и дальше ходить продолжали. А потом, кто бы вы думали, встал? Ави! Ему тогда всего десять месяцев было. Встал себе и стоит в сторонке. Вцепился в стол, качается, смотрит на других детей и смеется. Я на секунду отвернулась, а потом случайно в зеркало взглянула и глазам своим не поверила: он уже идет! Правда, поначалу он этого испугался. До следующего стола доковылял, свалился и заплакал. Но через полчаса ходил уже так же бойко, как и все остальные. Ну, думаем, если даже такой карапуз, как Ави, пошел, — не иначе как Бог решил у нас сегодня в яслях чудо сотворить. Когда матери пришли забирать детей, они поначалу нам не поверили, но, как только увидели, что мы правду говорим, вместе с нами смеяться стали. Отовсюду только и было слышно: «Иди ко мне! Иди ко мне!»

Наконец мне удается оторваться от штанги и мои ноги отправляются в путь. Во рту у меня обручальное кольцо, и я дышу через нос. Воздух пропитан запахом нового утра, и он возвращает силу моим ногам.

Не доходя до кладбища, я останавливаюсь. Нет, не хочу я хоронить кольцо возле Масуда, не хочу рыть для него там могилу, не хочу сидеть по нему шиву, а потом всю жизнь устраивать по нему поминки.

Я сажусь на землю, достаю нож, оставшийся у меня с бар мицвы, выкапываю ямку, разжимаю зубы, смотрю, как кольцо падает на дно, и засыпаю его землей.

Потом я встаю и иду в сторону кладбища. Пройдя пять или шесть шагов, я оборачиваюсь. То место, где я закопала кольцо, отсюда пока еще видно. Я прохожу еще немного и снова оборачиваюсь. Солнце светит мне в спину. Я начинаю искать могилу кольца глазами, но теперь я уже не уверена, где она. Может быть, вон там. А может быть, и тут. Нет, наверное, все-таки там. Да, точно! Она — там. Я прохожу еще чуть-чуть и оборачиваюсь в последний раз. Солнце светит мне в глаза, и ничего больше не видно. Прощай, кольцо. Даже если я захочу к тебе вернуться, я уже не смогу тебя найти.

И вдруг со стороны кладбища я слышу голоса. Это голоса моих детей. Кто же это там? Эти, что ли? А это чей голос? Ицика? Или Дуди? А может быть, Коби? Нет, по-моему, это Хаим и Ошри. Как же это может быть? Ведь еще только пять утра, от силы полшестого. Еще даже и машина не приехала, которая людей из бомбоубежищ по домам развозит. Вот так да! Кто бы мог подумать, что они в такую рань встанут, чтобы к отцу на могилу пойти?

— Дай ее сюда! Дай, тебе говорят! Ну кто так птиц держит, а? Ты же ее так убьешь. Отдай, сказал. Смотри, что ты с ней сделал. Ты ей так крыло сломаешь. Она же нежная. Нежная она! Ты что, не понимаешь, что ли?

— Но Ицик, ты же сам говорил, что она сильная. Ты сказал, она самая сильная в мире. А теперь совсем другое говоришь. Ты все время другое говоришь!

— Сильная-то она сильная, это верно. Но и нежная. С ней осторожно надо. С ней надо сначала думать и только потом делать. Помнишь, сколько у нас времени ушло на то, чтобы ее из гнезда достать? И сколько нам пришлось по крышам полазать, пока мы ее гнездо нашли? Короче, с ней терпение нужно, понимаешь?

— Осторожно, она тебе в руку срет.

— Ну и пусть себе срет, мне все равно. У нее даже какашки и те красивые. У нее все красивое, ничего не противное. Она как королевна. Королевна всех птиц. Слушай, а ты видел, как она писает?

— Да у нее и писек-то нету.

— Откуда ты знаешь?

— Я за ней слежу. Из нее только одни белые какашки вылезают. Слушай, а дай мне ее тоже подержать, а? Ну дай, что ли. Я от тебя все равно не отстану. Ты же обещал, что она будет поровну наша.

— Да бери, бери. Только осторожно, ладно? Смотри, как она у меня сидит. Видишь, я ее не боюсь. Всю руку ей даю, не сгибаю. Чтобы она стоять могла.

— Не, Ицик, я так не могу. Я не могу, чтобы она у меня на руке стояла. Возьми-ка ее лучше ты. На, бери. У тебя руки как будто специально для этого сделаны. У тебя просто рука ничего не чувствует, поэтому ты и можешь ей всю руку подставлять. Она вон тебе ее уже всю продырявила, клювом своим, а тебе хоть бы хны. Даже и не пикнул ни разу. Смеешься, как будто она тебя целует.

— Ладно, давай ее сюда. Тебе ее надо в перчатках брать. Есть такие перчатки специальные, для инвалидов. Их в «Керен кайемет»[20] выдают, чтобы они могли из земли репейники выдергивать. Мы туда с тобой как-нибудь сходим и возьмем. А теперь дай-ка ей немножко мяса. Только немножко, чтобы не привыкала. Нам оно еще понадобится, когда мы ее дрессировать будем. Только ты его порежь. Она ведь как королевна ест, маленькими кусочками. Я должен придумать, что с ней делать. Нам нужен какой-нибудь кожаный ремешок, чтобы привязать ее за ногу.

— А что, шнурки разве не подойдут? Я думал, мы свяжем несколько шнурков, и все. Я даже их принес.

— Ты что, Дуди, какие шнурки? Она же королевна. Королевен шнурками не привязывают. Шнурок ей лапку порежет. Нет, она, конечно, сильная, это правда. Но и нежная тоже. Она мне дороже всех на свете. Я для нее все, что угодно, сделаю. Помнишь фильм про Кес?[21] Все, что там Кес просила, я ей тоже это дам. Я ей такой дворец отгрохаю, она из него улетать не захочет. Понял? Чего ты мне рожи-то корчишь?

— Какие еще рожи? У меня палец болит. Я его, наверное, сломал, когда упал.

— Где упал? Ты же вроде не сильно упал.

— Да нет, это не из-за нее. Это когда я нес книгу про птиц. Мне показалось, что ты свистнул, — ну я и сиганул в кусты. За книгу испугался. Даже изо рта ее выронил. А там из земли торчала железяка, черт бы ее подрал.

— Ладно, ладно, посиди тогда немного, отдохни. Только смотри, не плачь у меня, понял? И отдохни как следует. Потому что тебе сегодня надо будет еще кое-что сделать.

— Какое еще «кое-что»? Ты же сказал: «Это все». Опять ты все время разное говоришь! Сначала сказал: «Мы только ее принесем — и все». Потом сказал: «Мы только книжку возьмем, чтобы точно знать, что она самка». А сейчас опять «кое-что»? Ты и про книжку говорил, что она «кое-что». А у меня теперь палец раздулся, как сосиска. Во, смотри. Знаешь, как ноготь болит?