Офицеров с этой стороны не было. Кому придет в голову пробираться в трущобы?

– Я боюсь. – Признание вырвалось у меня помимо моей воли.

Каллум взглянул на стену.

– Возвращаться?

– Да.

– Может быть, там лучше, чем тебе помнится.

Я выпрямилась во весь свой маленький рост и сделала глубокий вдох. Выбора не было. Придется идти.

– Дай мне сначала проверить, – сказала я.

Взобравшись наверх, я осмотрелась и не увидела ничего, кроме травы, пока не взглянула налево и не заметила офицера, стоявшего в нескольких футах от стены.

– Тихо, – шепнула я Каллуму и спрыгнула с мягким стуком.

Офицер повернулся. Каллум приземлился рядом со мной, и мы побежали. Вокруг царила тишина. Офицер либо был мятежником, либо решил не суетиться из-за пары полоумных детишек, прокравшихся из рико в трущобы.

Все казалось знакомым. Вдалеке находился центр трущоб, справа – больница, слева – кварталы лачуг.

Пахло смертью. Чистый воздух рико исчез, от аромата цветов осталось одно воспоминание.

Я ощутила себя дома. Мы были в худшем районе трущоб, где когда-то жила моя семья; прищурив глаза, я узнала большое здание, набитое крошечными квартирками.

«Ты хочешь нас убить?»

Споткнувшись обо что-то, я шмякнулась носом в грязь, ахнула и выбросила из головы родительские образы.

– Рен, – произнес Каллум, опустившись на колени рядом.

Мое дыхание вырывалось короткими толчками, как у человека. Я тоже встала на колени и уперлась руками в бедра.

Зачем я согласилась сюда идти? Зачем так надругалась над собой?

Каллум подхватил меня и понес на руках. Я зарылась лицом ему в грудь и попыталась дышать пореже, но тело все равно сотрясала дрожь.

Сразу за зданием больницы он быстро свернул и бережно усадил меня. Я подтянула ноги к груди. Он присел на корточки и чуть взъерошил мне волосы.

– Не хочу здесь находиться, – прошептала я, уткнувшись лицом в колени. Мне было стыдно.

– Я понимаю. – Он продолжал гладить меня по волосам, и это успокаивало. Дыхание постепенно замедлилось, а после прошла и дрожь.

– Вспомни что-нибудь светлое и расскажи, – предложил Каллум.

– Такого нет.

– Должно же быть хоть что-нибудь.

– Если и есть, я не помню.

– А ты подумай.

Это казалось напрасным трудом, но я закрыла глаза и попробовала. Мне не вспомнилось ничего, кроме криков и выстрелов.

– Мама сказала, что я похожа на мартышку, – проговорила я наконец.

Он непонимающе посмотрел на меня:

– Прошу прощения?

– Она сказала, что я похожа на мартышку, когда сутулюсь, и что у меня милое личико, которое не нужно прятать.

– Личико и правда милое, – чуть улыбнулся он.

– Ну и вот – наверное, это и есть светлое. Во всяком случае, с души не воротит.

– Какая она была? – спросил Каллум.

– Не знаю. Помню только урывками.

– Теперь уже больше?

– Да.

– Может быть, это значит, что ты скучаешь по ней?

– Может быть, это значит, что у меня жалкое подсознание?

Он рассмеялся и нежно поцеловал меня в лоб.

– Тебе не хватает родителей, – сказала я. Это был не вопрос.

– Да. – Он чуть ли не устыдился.

– Тогда пойдем их поищем, – вздохнула я и медленно встала. – Скоро мне надо быть на Гваделупа-стрит и высматривать челноки. Адина выйдет на ночное задание.

– Ты хорошо себя чувствуешь? Можем еще отдохнуть.

– Мы весь день отдыхали.

– Ну, не только, – возразил он с лукавой улыбкой, от которой я покраснела.

Он обнял меня за талию и поцеловал. Да, это верно – значительную часть дня мы больше целовались, чем спали.

– Спасибо, – произнес Каллум, отпустив меня. – За то, что пошла со мной и не зудела, когда я захотел повидать родителей.

– Еще как зудела.

– Тогда спасибо за то, что зудела минимально.

– Не за что.

– Туда? – показал он пальцем.

Я кивнула, и мы пошли по дороге. Было безлюдно. Ни души, и это подтверждало правильность моих воспоминаний: в трущобах Остина строго соблюдался комендантский час.

Из-под ботинок поднимались пыль и грязь, и ветер возвращал их мне на брюки. От пронизывающего холода я поежилась и обхватила себя руками.

Ноги мои едва волочились, шарканье подошв звучало знакомо и успокаивало.

– Привал? – спросил Каллум, весело посмотрев на мою обувь.

– Нет. Это напоминает… – Я подняла голову и увидела справа школу. Три одинаковых белых здания. Она была больше, чем в Розе, и уж точно живее. Ее украсили всем, что подвернулось под руку. Густой черной жидкостью кто-то нарисовал крупные цветы, как бы стелющиеся по стене.

Одна сторона самого крупного здания была чем-то покрыта, и я почувствовала, как сдавило горло, когда вспомнила, что это такое.

– Задержимся на минуту? – спросила я, выпустив руку Каллума.

– Конечно. А что это? – спросил он, следуя за мной следом.

– Фотоколлаж. Здесь собраны все умершие дети.

Лицо Каллума просветлело.

– И ты там есть? В человеческом виде? – Он ускорил шаг и обогнал меня.

– Вряд ли. По-моему, фотографии отдают родители. Но я подумала, что, возможно…

Я подошла к стене. Сотни приклеенных к ней снимков защищал толстый пластик. Каждый месяц учителя снимали его, добавляли новые, а мы собирались вокруг и рассказывали истории о ребятах, которых не стало.

– Может, эта? – спросил Каллум.

Я посмотрела на худенькую светловолосую девочку:

– Нет.

Снова и снова я всматривалась в лица на стене, но ни в ком не узнавала себя. Скорее всего, у родителей вообще было мало моих фотографий, и мне с трудом верилось, что кто-то стал бы их искать после нашей смерти.

А потом я увидела ее.

Девчушка не хмурилась в объектив, но весь ее вид выражал недовольство. Несмотря на грязные белокурые волосы и мешковатую одежду не по размеру, выглядела она очень грозно, насколько вообще может быть грозным одиннадцатилетний ребенок. Сразу было понятно, что сломать ее нелегко. У нее были яркие голубые глаза – единственная симпатичная часть лица.

Это была я.

Я тронула пластик, прикоснувшись к уродливому человеческому личику.

– Вот это ты? – спросил Каллум, встав рядом. – О нет.

– Я самая, – тихо возразила я.

Он прищурился в темноте, вглядываясь в снимок. Наверное, рассматривал впалые щеки, или острый подбородок, или взгляд, обращенный к камере.

– Ты уверена?

– Да. Я помню, как учитель фотографировал.

– Сейчас ты другая.

– Она была редкая уродина.

– Никакая не уродина. Посмотри на себя! Ты была клевая. Не слишком веселая, но клевая.

– Она никогда не веселилась.

– Я рехнусь, если ты продолжишь говорить о себе в третьем лице.

Я улыбнулась:

– Извини. Я больше не чувствую себя этой особой.

– Это верно. – Он присмотрелся снова. – Никогда об этом не думал, но я рад, что ты не человек. Правда, дико звучит?

– Нет. Я тоже рада, что ты не человек. – Я протянула руку. – Идем.

– Подожди, – сказал Каллум и вынул из сумки фотокамеру, потом поднес ее вплотную к снимку и щелкнул затвором. – Надо, чтобы у тебя остался хотя бы один портрет.

Убрав камеру, он взял меня за руку, и мы устремились в город. Когда мы дошли до супермаркета и небольших лавок, дорога стала шире. В центре пролегал прямой и длинный проспект, который я в своей памяти заменила аналогичным из Розы.

Но он оказался другим. Все деревянные дома были выкрашены, как будто там жили богачи, которым некуда девать деньги. Однако здесь не оказалось обычного белого или серого цвета. Каждый дом был искусно расписан: огромные розовые цветы, оранжево-красные языки пламени на дверях, а на торцах – просто отпадные разноцветные скелеты.

– Здесь красивее, чем в Розе, – удивленно заметил Каллум.

– Вон там Высотки, – отозвалась я, указав на трехэтажный комплекс в конце улицы.

Он сжал мою руку. Мы дошли быстрее, чем я ожидала. Удивительно, но я сразу направилась куда надо.

– Могло быть… и хуже, – произнес Каллум, взглянув на Высотки.