Познакомились мы с ней в самом конце лета 1995-го. В июле произошел разрыв мой с Натальей Медведевой, и я, признаюсь, что жестоко страдая, стал искать себе подругу жизни. В поисках подруги куда меня только не заносило! Так, я одно время почти каждую ночь отправлялся в клуб «Эрмитаж» на Каретном, тогда клуб принадлежал Светке Виккерс, подруге моего старинного приятеля фотографа Бородулина. Как экзотический персонаж, я получил право на бесплатную текилу в этом клубе, на немые фильмы в баре, на розовые таблетки «экстази» тоже, каюсь, впрочем, иногда. Какое-то количество ночей подряд в «Эрмитаж» приходил в одно время со мной и БГ, Борис Гребенщиков. В полупьяном виде, помню, мы подписывали фанатам их футболки и разговаривали больше всего о Курехине, БГ интересовало: «Почему он с вами?»

Дело в том, что именно тогда Курехин сблизился с нацболами. Первым ему повстречался Дугин, затем он познакомился со мной, а однажды, придя в бункер партии на Второй Фрунзенской, я обнаружил там Курехина с огромной дыней. Курехин приветливо улыбался и, разрезав дыню, стал кормить ею нацболов. В «Эрмитаже» я объяснял Гребенщикову, что в определенном возрасте, на высоком уровне творческого развития artist уже не удовлетворяется исключительно задачами искусства, у него появляется желание прислониться к чему-то большему, чем искусство, тогда он ищет народ, нацию, Родину. О Национал-большевистской партии Курехину рассказали в Берлине люди, авторитет которых он безоговорочно признавал, вот так причудливо он открыл нас для себя с Запада.

БГ не захотел понять тех моих ночных объяснений о том, что круче Национал-большевистской партии только Ад, и я читал впоследствии, что он абсурдно отнес смерть Курехина от редкой болезни, от саркомы сердца, на наш счет, мол, познакомился с нацболами, и Рок его наказал, либо Бог его наказал. Можно отнестись к такому абсурдному мнению с пренебрежением, я не отношусь с пренебрежением, причины и следствия могут быть объединены в параллельных мирах, но мы об этом не знаем. Только я не убежден, что Бог или Судьба относит нацболов к негативным движениям, за которые следует наказывать смертью от саркомы сердца…

То лето и осень были для меня мучительным периодом, одним словом.

Лизу я встретил в Центральном доме художника. На выставке, где были представлены и полотна ее отца. С отцом я познакомился на полчаса раньше, чем с ней. Я всегда несколько робею перед очень высокими людьми, хотя и не подаю виду. Отец ее свыше двух метров, не знаю, какой он сейчас, тогда он был ровный по всей длине, как тонкий пожарный шланг. Нас представил Саша Петров, парень этот приезжал ко мне еще в Париж совсем молодым человеком, а отца моей будущей подруги он знал, поскольку какое-то время занимался продажей картин.

Вот не помню уже, все-таки почти двадцать лет пронеслись, знали ли мы, что должна подойти и старшая дочь художника, кажется, нет. У меня тогда образовалась самая настоящая боязнь квартиры в Калошином переулке. Это из-за того, что я успел там пожить несколько месяцев с Натальей, с 15 марта по 11 июля. Поэтому я с утра отправился в бункер, мы его тогда строили, пробивали себе отдельную дверь в переулок, а вечерами старался, что называется, тусоваться, ходил везде, куда меня приглашали, лишь бы не быть дома. Ночью либо к утру я все же являлся в квартиру 66 в доме № 6, однако уже в таком состоянии, что страх покидал меня.

Мы, по-моему, собирались уходить с Петровым, как вдруг встретили дочь художника и ее подругу. На дочери художника была «самопальная», как говорят, юбка до полу из толстой ткани, но даже она не скрывала ее тоненьких бедрышек и высоких ног. И на ней была шляпка! Ко мне она отнеслась с насмешливым любопытством, оказалось, она никогда обо мне не слышала, надо же! Я ошибочно считал, что я всем широко известен. А вот она была из другого мира, равнодушная ровно и к политике, и к литературе.

Господи! Как же быстро пролетает жизнь — так и вижу ее, и себя, и Петрова, и эту Анну в движении, встретившихся на паркете ЦДХ, мимо в обоих направлениях идут посетители выставки, многие из них уже умерли. Дочь художника поправляет пояс юбки, перекалывает булавку. В створе юбки появляется ее худенькая коленка в чулке, и с расстояния в девятнадцать лет я чувствую некоторое волнение в области паха от этой коленки.

В результате мы были приглашены в «папину мастерскую, отметить выставку, будут только свои». Долго ехали в такси, Петров на переднем сиденье, я бутербродом между двух девушек. И опять умудрилась обнажиться ее ножка в телесного цвета чулке. По дороге обе девушки курили, спросив разрешения у водителя. С первого раза не смогли найти нужный двор, Петров выходил, потом выходила дочь художника, водитель злился, звонили папе, папа уточнил, нашли нужный двор. Все места уже были заняты. Пришлось сидеть всем четверым на принесенной с улицы доске, и дочь художника вынуждена была тереться о него своим левым бедром. Которое бедрышко.

Все разговаривали в одно время. Опорожнив несколько пластиковых стаканчиков с вином, дочь художника стала посматривать на меня добрее. В тесно сжатом состоянии и с шумным фоном удавалось вести только минимальную беседу, на самые общие темы. Реплики получались короткими. Смеясь, она сказала, что училась в шэрэмэ. Он спросил, что это такое. Его они снисходительно спросили, откуда он свалился. Он простодушно сказал, что из Парижа свалился. «Школа рабочей молодежи», — назидательно объяснила она. Выяснилось, что ей пока еще двадцать два года, но в октябре уже стукнет двадцать три. Последнее, что дочь художника успела сообщить, что он небывало хорошо выглядит для своего возраста: «Папа выглядит много старее тебя». Перед этим он сообщил, что он одного года рождения с ее отцом, на самом деле соврал чуть-чуть, омолодив себя на три года. Анна, вредная блондинка, сказала, что им пора, у них какая-то встреча, и они ушли, прежде чем он мог придумать причину, чтобы выйти с ними.

Я заметил, что в своем повествовании перескочил с первого лица «я» на третье «он», но пусть так и будет, потому что, в сущности, вижу с расстояния в девятнадцать лет себя, того, который «он». Так бы, наверное, все и завершилось, не начавшись, если бы Петров не сообщил ему, что старшая дочь, ну как бы первый блин комом, проблемная девочка, из школы ушла, потом и из шэрэмэ, муж был, но развелись, сейчас он в тюрьме, гуляет девка, если хочешь, Эдуард, можем к ним заехать, она с этой Анькой в квартире в Беляево живет, там бабушка умерла. А отец с матерью и младшей дочкой — в центре, младшей шестнадцать лет. Есть еще средняя, та замужем за бизнесменом, ребенок есть.

Troubled women были его специальностью. Собственно, только с такими он и жил. И первая подруга была troubled, и вторая, и третья. Первая была уже мертва к тому времени, пять лет как повесилась в Харькове на окраине, на улице Маршала Рыбалко. Таким образом, Петров подстегнул его интерес. А вызвала интерес эта тонкая, донельзя сексуальная коленка в простом телесного цвета чулке, и маленький крашеный ротик, и фарфоровые серые, наверное, лживые глаза.

В Беляево, как во всех квартирах стариков, был целый дровяной склад, то есть немыслимое количество шкафов, и столов, и стульев. «Зачем старикам такое количество полусломанной мебели?» — подумал он и тотчас же ответил на свой вопрос: старики просто не выбрасывают сломанную мебель, и к концу их жизни у них накапливается дровяной сарай. Они приехали с вином. «Мальчики, купите вина», — попросила Анна. «Мальчики» купили, потом пришлось идти и за едой, потому что у легкомысленных «девочек» не было еды совсем.

«Современные девки живут как мужики, — разглагольствовал Петров во время похода в магазин, — сирые, и холодные, и голодные». — Петров собирался жениться, однако никак не мог найти девушку, чтобы не была сирая, холодная и голодная. В конце концов он нашел такую, и она родила ему двоих прекрасных и разных девочек, блондиночку и брюнеточку…

Спать их уложили в отдельную комнату, еще и закрыли плотно двери и завесили солидным крючком. «Надо же!» — сказали «мальчики» в темноте, поворочавшись. Утром их открыли, смеясь, Петрову нужно было в какую-то инстанцию, Анна подалась в институт.