— Черт вас побери! — пробормотал писатель. — Вы правы, это на самом деле летучие рыбы!

С тех пор как ушел хирург, прошло немало времени. Наконец он вернулся и рассеянно проворчал:

— А, вы еще здесь!

Ясновидец уставился в пространство, куда был устремлен его меланхолический нос.

— Тяжелое сотрясение мозга, — сказал он. — Очевидно, повреждены внутренние органы. Трещина в черепной коробке и перелом нижней челюсти. Ожоги второй и третьей степени на лице и руках. Fractura claviculae[45].

— Совершенно верно, — задумчиво согласился хирург. — Надежды мало. А вы-то откуда знаете?

— Вы сейчас думали об этом, — ответил ясновидец, словно оправдываясь.

Писатель нахмурился. Ну тебя к черту, фокусник. Не собираешься ли ты поразить меня своим трюком? Да если бы ты даже угадывал чужие мысли слово за словом, я тебе не поверю, не жди.

— Собственно, кто он такой? — спросил он, чтобы переменить тему разговора.

— Кто его знает, — ответил доктор. — Документы сгорели. В карманах у него оказались французские, английские и американские монеты. И голландские центы. Может быть, он летел через Роттердам? Но это был не рейсовый самолет.

— А сам он ничего не сказал?

Хирург покачал головой.

— Где там! Полная потеря сознания. Я не удивлюсь, если он вообще больше не заговорит.

Наступила гнетущая пауза. Ясновидец встал и поплелся к дверям.

— Закрытая книга, а? — произнес он.

Писатель мрачно смотрел ему вслед, пока тот не исчез в коридоре.

— Вы действительно думали так, как он сказал, доктор?

— Что?.. А, ну да, разумеется. Это диагноз, который я только что продиктовал. Не нравится мне такое чтение мыслей. Ведь это разглашение врачебной тайны.

Этим, по-видимому, для него вопрос был исчерпан.

— Да ведь он шарлатан! — не сдержался писатель. — Никто не может читать чужие мысли. В какой-то степени их можно разгадать логическим путем… Вот, например, когда вы вошли, я сразу понял, что вы думаете о… человеке из самолета. Я видел, что вы озабочены и в чем-то сомневаетесь, что положение больного очень серьезно. А, — подумал я про себя, — погоди-ка, наверно, у этого пациента повреждены внутренние органы.

— Как вы узнали?

— Путем логических умозаключений. Я вас знаю, доктор, вы не рассеянный человек. Но когда вы вошли, то сделали вот такое движение, будто расстегивали операционный халат, которого на вас уже не было. Ясно, что мысленно вы еще были около пациента. Понятно, — сказал я себе, — что-то не дает ему покоя. Наверно, то, что он не мог ни видеть, ни прощупать, — вернее всего, повреждение внутренних органов.

Хирург хмуро кивнул.

— Но ведь я на вас смотрел, — продолжал писатель. — В этом весь фокус: смотреть и рассуждать. Честная работа. А ваш кудесник, — презрительно проворчал он, — смотрит на кончик своего носа и рассказывает, о чем вы думаете. Я внимательно следил, он даже не взглянул на вас. Просто… противно!

И снова тишина, лишь за окном завывает ветер.

— Вы и сейчас думаете о раненом, доктор. Скажите, в нем есть что-то необыкновенное, да?

— У него ведь нет лица, — тихо ответил хирург. — Сильные ожоги… Ни лица, ни имени, ни сознания. Если бы я хоть что-нибудь мог узнать о нем!

— Или вот еще что: почему он летел в такую бурю? Куда он так торопился? Что боялся потерять?.. Что так нетерпеливо и бессмысленно гнало его вперед? Ясно, он не страшился смерти. «Я заплачу вдесятеро, если вы возьметесь доставить меня, пилот. Западный ураганный ветер? Тем лучше, значит, полетим быстрее!» При нем ничего не оказалось?

Хирург отрицательно покачал головой.

— Что ж, пойдемте посмотрим, если он не дает вам покоя, — решился он неожиданно и встал.

Сестра милосердия, сидевшая у постели больного, с трудом поднялась. У нее толстые отекшие ноги и плоское невыразительное лицо — старая, заезженная медицинская лошадь. Старик на соседней койке равнодушно отвернулся, он был слишком занят собственными страданиями, чтобы перешагнуть пропасть, которая обычно лежит между больными и всеми прочими людьми.

— Все еще не пришел в себя, — доложила сестра и сложила руки на животе; видно, так полагается стоять монашке, когда она, как старый солдат, рапортует начальству. Старуха помаргивала озабоченно и сочувственно. Писателю вдруг вспомнились глаза обезьян — и ему стало стыдно. Но что поделаешь, если у этих животных они удивительно похожи на человеческие!

Итак, вот он, этот пациент. Писатель с замирающим сердцем готовился к зрелищу, от которого захочется бежать, содрогаясь и в ужасе закрыв лицо; но перед ним чистенький и почти красивый свиток бинтов, большой и тщательно свернутый клубок — чистая работа умелых рук. У клубка есть даже руки, сделанные из ваты, вощанки и марли, — большие белые лапы лежат на одеяле. Какую куклу умеют смастерить здесь из бинтов и ваты! Кто бы мог подумать!..

Писатель нахмурил брови и со свистом втянул в себя воздух. Ведь оно дышит! Едва-едва приподнимаются и опускаются белые лапы на одеяле. Черное отверстие в бинтах, — это, наверно, рот. А что это за темное пятно под нежным венчиком ваты… ах, боже… Нет, слава богу, это не потухшие человеческие глаза, а всего лишь опущенные веки. Было бы страшно, если бы он смотрел…

Писатель наклонился над искусной перевязкой, и вдруг углы закрытых глаз пациента дрогнули. Писатель отшатнулся, ему стало жутко.

— Доктор, — прошептал он, — он не проснется, доктор?

— Не проснется, — серьезно ответил хирург, а сиделка моргала по-прежнему сочувственно и озабоченно, так же равномерно, как капает вода.

Порыв сострадания в душе писателя улегся. Эти двое вполне спокойны, успокойся же и ты, успокойся, все в порядке. Так же равномерно, как капает вода, поднимается и опускается на груди пациента белое одеяло. Все в порядке, нет ни паники, ни испуга, не случилось никакого несчастья, никто не мечется, не заламывает рук. И боль утихнет, сделавшись составной частью больничной рутины… Равномерно стонет безучастный больной на соседней койке.

— Бедняга, — пробурчал хирург, — изувечен до неузнаваемости.

Сестра перекрестилась. Писатель тоже с радостью осенил бы крестом голову пострадавшего, но постеснялся и смущенно взглянул на врача. Тот кивнул: «Пошли». Они на цыпочках вышли из палаты. Говорить не о чем: пусть теперь сомкнется гладь тишины и порядка, пусть ничем не нарушится равновесие молчания. Тише, тише, мы покидаем что-то удивительное, строгое и достойное.

Только у ворот больницы, где начинается шум и суматоха обыденной жизни, хирург произнес задумчиво:

— Странно, ведь нам о нем ничего не известно. Придется записать его как пациента Икс. — Он махнул рукой. — Лучше не думать о нем.

Вторые сутки пациент Икс не приходит в сознание, температура лезет вверх, а сердце слабеет. Сомнения нет — жизнь по каплям уходит из этого тела. Боже, какая забота! Как заткнуть щель, если неизвестно, где она? Остается лишь смотреть на безмолвное тело, у которого нет ни лица, ни имени, ни даже ладони, на которой можно прочитать следы минувшего. Будь у него хоть имя, хоть какое-нибудь имя, в нем не было бы чего-то… чего, собственно? Ну, тревожащего, что ли. Да, да, это называют загадочностью.

Сестра милосердия, кажется, избрала этого безнадежного пациента предметом своей особой заботы. Усталая, она сидит на жестком стуле у ног больного, в головах которого на табличке нет имени, а только написан по-латыни диагноз; она не сводит глаз с белой, слабо и прерывисто дышащей куклы. Старуха, видимо, молится.

— Ну-с, почтеннейшая, — без улыбки обращается к ней хирург. — Тихий пациент, не так ли? Что-то он вам очень уж по душе.

Сестра милосердия быстро заморгала, словно собираясь оправдываться.

— Да ведь он один-одинешенек. Имени — и того нет… (Словно имя — опора для человека.) Он мне приснился сегодня… — продолжала она, проводя рукой по лицу. — Вдруг очнется он и захочет что-то сказать… Уж я-то знаю, ему нужно высказаться. — У хирурга готово было сорваться с языка: «Сестричка, этот человек не скажет больше даже „покойной ночи“», — но он промолчал и ласково потрепал сиделку по плечу. В больнице не приняты многословные одобрения. Старая монашка вынула большой накрахмаленный платок и с чувством высморкалась.