— И это все? — помолчав, спросил хирург.

Ясновидец усмехнулся.

— Хотите, чтобы я выдумал что-нибудь, да? Красавицу креолку, в которую он был влюблен? Экзотическую революцию, ради которой он рисковал жизнью? Хищных зверей и циклоны? Жизнь, полную увлекательных приключений? Сожалею, — насмешливо протянул он, — но события — не моя специальность. Я смотрю на жизнь как на единое целое и не могу развлечь вас занятными эпизодами. — Ясновидец был раздосадован тем, что потерял нить мысли. — Понимаю, — пробормотал он, — вас интересует шрам у него на ноге. Ничего особенного, так, случайность. Он не был азартным охотником и не искал опасностей. — Наморщив лоб, ясновидец вспоминал. — На него напал хищник, за которым охотились другие, — воскликнул он наконец, радуясь, что отделался от досадной частности. — Правда, он многое испытал в жизни, но лишь потому, что сначала был нетерпелив и горяч, а это часто приводит к происшествиям, которых не случается с людьми мирного нрава. Потом он обленился и отупел, стал обрастать деньгами, хотя и не стремился к этому. Скитаться он стал меньше, но на смену пришло сонное, дурманящее блуждание мысли. Большую часть жаркого дня он валялся дома, с трудом дыша полуоткрытым ртом, и слушал, как бьются о сетку мухи, часами, да что там — целыми днями глядел в потолок и на стены, оклеенные обоями с шестиугольным узором, похожим на пчелиные соты. Он созерцал их, бездумный, неподвижный.

— Интересно, — размышлял ясновидец, — что от сознания одиночества его жизнь становилась как-то законченнее и почти приходила в равновесие. Видимо, в детстве его тоже окружали стены, оклеенные такими или похожими обоями, и уже тогда ему было знакомо чувство одиночества. Заплачь он тогда вслух, пришла бы нянька и спросила, что с ним. А сейчас около него старая негритянка с отвисшими грудями, которые шлепаются одна о другую, как сонные рыбы. Быть может, вся его жизнь — лишь сон среди этих симметричных узоров. Кто знает, как долго длится сон — мгновение или час. Все остальное появлялось, собственно, лишь затем, чтобы нарушить застывшее уединение осиротевшего ребенка: отец со своими нотациями, школа, юность, сахарный завод и эта суета… Боже, сколько было лишней суеты! Какая-то огромная, пятнистая, оранжево-зеленая букашка бегает по узорчатым обоям, но не напрямик, стремясь к определенной цели, а все мечется из стороны в сторону, остановится на мгновение — и снова устремляется куда-то. Химик глядит на нее целыми часами: ему лень встать и сбросить насекомое. А еще что? Ах да, еще яростно и раздраженно жужжит муха и бьется в оконную сетку. Вот и все. Звуки, что доносятся сюда извне, болтовня негров, стук мельницы, сухой шелест пальм, шуршание тростниковых снопов, треск солнечного пожара, тысячеголосый гул — все это только наваждение. Можно закрыть глаза и слушать, как эти звуки улетают в никуда.

В этом летаргическом состоянии наш химик случайно взял в руки не то лист бумаги, не то какую-то специальную брошюрку, равнодушно полистал ее и задержался взглядом на шестиугольнике, из углов которого выбегали лучи, надписанные атомными формулами. К чему, к чему это? Его давно уже не интересуют подобные вещи. Но узоры на стене вдруг превращаются в химические формулы и словно усмехаются. Наш химик снова берет в руки брошюрку и, нахмурясь, внимательно разглядывает рисунок, с трудом осмысливая научный текст. Вдруг он садится, потом вскакивает, бегает по комнате, ударяет себя по лбу. Да ведь это та самая схема, та распроклятая химическая формула, с которой тогда, больше двадцати лет назад, — боже, как давно, как ужасно давно это было! — он приходил к корифею химии: „Господин профессор, разрешите провести широкие лабораторные опыты с этим гипотетическим соединением“. Профессор поднял густые брови: „Бессмысленно, невозможно! Видимо, вы не знаете мнения такого-то и такого-то авторитета, не читали такие-то и такие-то труды. Я и сам уже давно научно доказал, что бензоловая группа…“ — и так далее…

Пациент Икс бегает по комнате и возбужденно посмеивается. А вот тут какой-то американец — ну конечно, американец! — черным по белому пишет, что, мол, это таит небывалые экономические возможности…

Икс останавливается как громом пораженный. „Да это же всего-навсего одно звено цепи. Шестиугольники примыкают друг к другу, как соты в улье, в согласии с законами геометрии. Они этого еще не знают, никто еще об этом не догадался! — посмеивается Икс. — А у меня все это записано и начерчено в тетрадках, они сложены в ящике, где-то в кладовке с хламом. Там еще лежали поломанные игрушки и платья покойной матери. Наверное, все это давно сожрали термиты… Ах да, там, на севере, нет термитов, стало быть, в ящике все цело“.

Ясновидец стал покачиваться.

— Сидит он на постели, покачивается из стороны в сторону и с трудом вспоминает, как дальше шли формулы и как все они были связаны между собой. Но он уже отупел от пьянства и безделья, возраста и одиночества. Он стучит кулаком по научной брошюрке, словно заставляя ее сдаться, но что поделаешь, что поделаешь — вместо химических формул ему мерещится Южный Крест, Эридан, Кентавр и Гидра. Он пытается отмахнуться от всего этого, но в душе, как заноза, сидит острое, сосущее беспокойство. И вдруг, как молния, мелькает мысль: поеду домой и отыщу эти тетради! Словно камень упал с сердца, так вдруг стало легко и свободно. Он встал, открыл окно, выпустил муху, которая все еще отчаянно билась о сетку, и освободил насекомое, беспомощно сновавшее по стене.

Склонив голову набок, ясновидец словно любовался этой картиной.

— Любопытно, — продолжал он, — что этот поступок можно объяснить двояко, объяснения будут совершенно различные, но оба правильные. И вы, и сам Икс, неожиданно решивший вернуться на родину, сказали бы, что он хочет помешать краже своего духовного состояния. Он вдруг страшно забеспокоился за свои тетради, поняв, что они могут иметь ценность. Бесспорно, это дело сулило немалые деньги, — обстоятельство, небезразличное для Икса, — к тому времени он был уже не молод. Но главное заключалось в том, что это его достояние: акцент тут на я, от него никогда и никто не может избавиться. Свое дело, свое право, свое творение мы отстаиваем столь же инстинктивно и ожесточенно, как собственную жизнь.

— Но с другой стороны, — развивал свою мысль ясновидец, наклонив голову в другую сторону, словно обретая тем самым нужный угол зрения, — все это были непосредственные импульсы и, я бы сказал, лишь поводы для того, чтобы совершить решающий шаг. Если же смотреть на пациента Икс в свете общего итога его жизни, дело обстоит совсем иначе. Главным для него было не духовное достояние, а нечто более значительное и веское: его долг, от которого он когда-то уклонился, смирившись со своим поражением. Он не выполнил задачи, которая оказалась ему не под силу, выпустил ее из рук. С тех пор он жил бесплодной, призрачной, словно бы чужой жизнью. Можно было сказать, что он сбился с пути. В таких случаях говорят „трагическая вина“; это была и в самом деле его вина, хотя он не мог поступить иначе. И вот сейчас он возвращается сам или возвращен какой-то внутренней закономерностью на путь, с которого он сбился, ибо ему не было дано терпения и решимости пройти этот путь до конца. Возвращается человек, физически погибший, отравленный дурманом усталости, но возмужавший. Он познал страшный и неотвратимый императив жизни, ибо чувствует, что должен умереть. Круг замкнулся, и все неизбежное свершается.

— Значит, он хотел вернуться? — минуту спустя спросил хирург.

— Да. Но прежде ему пришлось продать имущество и привести в порядок дела. И чем дальше задерживали его внешние помехи, тем острее нарастало нетерпение, С каждым днем нарастала его поспешность, становилась все судорожнее. Он был вне себя, охваченный манией возвращения, каждая минута терзала его. В конце концов, бросив все на произвол судьбы, он помчался домой, домой, туда, откуда он когда-то уехал…

— На пароходе? — спросил хирург.