— Какой-то Пьоса.

Ага! Пьоса. Андрей Пьоса — Гусар. Вот почему он тогда в корчме не подошел. Совестно ему, что выманил землю у бабы. Юрай глядит вверх. Странно! Поле Гордубала точно спустилось с гор и разлеглось здесь, в степи…

— А Рыбары где? Тут, внизу? — интересуется Гордубал.

— Вон там, — говорит Штепан. — В той стороне. Три часа езды отсюда.

— Три часа! Не близко, стало быть, до Рыбар.

Гордубал от нечего делать срывает стебелек и жует его. Трава кислая какая-то, скрипучая. Нет, у нас в горах на полонине трава совсем другая на вкус, пряная, тимьяном отдает. Юрай бредет по степи все дальше и дальше. Экая гладь, ничего не видно, одно небо, да и то какое-то пыльное, не то что в горах. А вот кукурузное поле. И вправду, высока кукуруза, в человечий рост, настоящие заросли. А что толку? Разве свиней сюда пустить? Нива — это другое дело, она как тулуп.

Акация? Юрай не любит акацию. Там, наверху, терн и шиповник, рябина и можжевельник и никаких дурацких акаций.

Уже скрылся из вида Манья в фартуке и высоких сапогах. Как это так — не поговорить с конем? Конь — умная тварь, не хуже коровы. От слов он смирней делается.

Степь расстилается перед Юраем, нагоняя на него тоску. Словно море, — куда ни глянь, везде одно и то же. Поднял голову Юрай — посмотреть на вершины. Эх вы, горы, горы, и вас равнина делает маленькими, незаметными. А пошагай-ка в гору, поймешь, что это за край! И Юрай, не выдержав, отправляется домой пешком, махнув рукой на Штепана с его телегой. «Погляжу по дороге на хлеба», — думает он.

Целый час идет Гордубал, а горы все еще далеко. Экая жара тут, и ветерок не повеет; вот она, степь ваша. Подумать, так далеко завез меня Штепан! Знай понукает коней — и мы уже на краю света. Резвые рысаки у Поланы. «Какой прок, хозяин, от смирного коня?»

Гордубал шагает уже добрых два часа. Слава богу, вот наконец и деревня. Нищий цыганский табор раскинулся среди зарослей белены и дурмана. Вот и кузница у дороги. Гордубал останавливается, озаренный неожиданной мыслью. Постой, Полана, я тебя потешу. Он заворачивает к кузнецу.

— Эй, мастер, сделайте мне крюк.

— Какой крюк?

— Ну, крюк как крюк, к дверям, для запора. А я подожду.

Кузнец не узнает Гордубала — в кузнице темно, и горн слепит глаза. Крюк так крюк. Кузнец с грохотом кует железо.

— А что, кузнец, хороши кони у Гордубаловой?

— Ну и кони, — не кони, а черти! Только для господ они, не для мужицкой работы, дядюшка. А подковать их — ого! Два парня держат такого беса.

Гордубал глядит на раскаленный кусок железа. Да, принесу я, Полана, кое-что для твоего хозяйства.

— И дорого стоит такой конь, а, кузнец?

— Разрази меня гром! — плюет кузнец. — Слышал, что хотят за него восемь тысяч. Эдакие деньги за лошадь! А какой от нее толк? Охромеет такой леший — и все тут. Не в пример лучше гуцульский коняга или мерин: спина как алтарь, грудь будто орган в церкви. Куда там! Эх, в старину бывали кони! А нынче трактор! Говорят, помещик луга продает, — зачем, мол, сено, и кони ни к чему, теперь всюду машины.

Гордубал кивает головой. Верно, машины — как в Америке. Надо приглядеть, чтобы Полана не наделала глупостей. Наедут машины — что тогда с лошадьми делать? То-то и оно. Нет, нет, Полана, не отдам я своих долларов на луга. Поле и коровы — другое дело, а машиной сыт не будешь. Как? Думаешь, от коров и поля доходу нет? Мало ли что: может, и нет, зато хлеб свой и молоко. Так-то!

Получив не остывший еще кусок железа, Гордубал отправляется домой. Кажется, Полана варит обед. Юрай прокрадывается по лестнице на чердак и укрепляет крюк на дверях изнутри. Вот. Теперь еще петельку…

По лесенке подымается Полана и, сдвинув брови, смотрит, что это мастерит Гордубал. Сейчас, верно, спросит. Нет, не спрашивает, только смотрит в упор.

— Готово, Полана, — бормочет Гордубал, — я приделал тут крюк, чтоб ты могла запираться.

Глупо это выходит, Юра, Юрай? Ходишь по двору, глядишь по сторонам и не знаешь, за что приняться. Капусту разводить? Не мужская это работа. Кормить кур? Свиней? Это тоже бабье дело. Дров ты уже напилил, наколол, забор починил, еще кое-что смастерил из досок, а теперь бездельничаешь, как старый Кирилл, что трясет бородой там, на дворе, у Михала Герпака. А соседки судачат — хорош хозяин, руки в карманы да зевает во весь рот. Гляди, пожалуй, челюсть вывихнешь!

Внизу, на лугах, Манья. Ну и что? «Нельзя с конями разговаривать» — и все. Торчи себе там один, на что мне твоя степь. Ишь ты, батрак, явился бог весть откуда и учит еще: «Вы бы то-то и то-то сделали, хозяин». Не твое дело мне указывать. Однако ж, ежели что из дерева сработать надо, я сделаю… Раньше лес рубили, а теперь, слыхать, и на дерево спросу нет. Лес на корню гниет, а лесопилки стоят.

Господи, одно осталось — коров пасти! Не двух — люди бы засмеяли, — а дюжину. Погнать бы их на Воловий Хребет да топор захватить — от медведей. И никто не скажет — не разговаривай с коровами. На скотину покрикивать надо.

Но Полана и слышать не хочет, — за корову, мол, мясник восемь сотенных даст, да и то из одолжения. Ну, что мясник, мясник! Выхаживать скотину и для себя можно. Но коли не хочешь, ладно. А на лужки в равнине деньги тратить не стану!

Или запрячь коров в телегу — и в поле снопы возить. Шагаешь, шагаешь, рука на ярме — пошевеливайся, эй-эй! Торопиться некуда — идешь в ногу с коровами. Даже в Америке не научился Гордубал ходить иначе. Как нагрузишь телегу снопами, колеса придержишь за спицы и чувствуешь, будто весь воз в твоих руках. Тогда, слава богу, понятно, на что тебе руки даны. Вот это, Полана, мужская работа. Ах, смилуйся, боже, какое безделье, зря пропадают руки! Да какие руки — крепкие, умелые, американские.

Тебе-то что, Полана, — у тебя все кипит, дела всегда хватает, тут — куры, там — свиньи, еще в кладовку поспеть надо. А мужчине срам стоять у забора! Хоть бы сказала ты: «Юрай, сделай то и это». А ты носишься стрелой, словом с тобой перекинуться не успеешь. Я мог бы тебе про Америку рассказать. Там, Полана, парню можно и подметать, и посуду мыть, и пол скрести, и ему не стыдно. Привольно живется бабам в Америке. Ты вот хмуришься, чуть я возьму что-нибудь в руки, мол — не годится это, люди смеяться будут. Ну что ж, пускай смеются, дурни. Пойду в конюшню — лошадей накормить, напоить, — дуется Штепан. Нельзя, видишь ли, с конями разговаривать. Он все знает! Ходит злющий, того и гляди, сожрет меня глазищами. С хозяйкой словом не обмолвится, отвечает нехотя, знай глазами зыркает. Злится, лицо пожелтело от злости, сам себя точит… И Полана его боится, говорит: «Сходи, Гафия, скажи Штепану, чтобы сделал то-то и то-то, спроси Штепана о том о сем». Гафия не робеет. «Дядя», — позовет, а он ее покачает на коленке: «Вот так, Гафия, жеребенок скачет, так идет кобыла». И запоет. А увидит кого, сразу будто в рот воды наберет, и спрячется в конюшню.

Гордубал чешет затылок. Черт знает, почему меня боится Гафия. Одна играет, а как приду — глазенки вытаращит и удрать норовит. Ну, беги, беги. Эх, Гафия, я бы вырезал тебе игрушки, только прижмись к моему плечу и гляди, что выйдет. А сколько бы я порассказал тебе об Америке, дочка: негры там, и машин пропасть… Ну, да бог с тобой, Гафия, иди к своему Штепану. Не тронь ее, Полана: битьем никого не выучишь. Вот кабы и ты ко мне подсела, кабы мы вместе потолковали, пришла бы и Гафия послушать, оперлась бы локтем о мое колено. Уж я бы порассказал — дитя и рот разинет. Ну, авось зимой у печки…

Внизу в деревне гогочут спугнутые гуси и грохочет телега — это возвращается Манья. Юрай махнул рукой и ушел за амбар. Не буду я тут стоять, нос к носу с ним. Всего-то охапку сена привез, а шуму — на всю деревню. За амбаром тихо, хорошо, тут человек как у Христа за пазухой. Эх, сад запустили! Раньше тут груши и сливы росли, а теперь — ничего. Того нет, чтобы вырубить старые деревья и осенью посадить саженцы. Ничего не осталось, одни бесплодные деревца. Бог с вами! Был тенистый садик, а теперь крапива растет да свиньи роются. Господи боже!