— Я пришел к заключению, что в русских условиях систематическая революционная борьба с центральными правящими лицами единственно целесообразна. В России режим олицетворяется в правящих лицах. Никто больше Столыпина не заслуживает особого внимания революционеров. Важнее Столыпина только царь. А до царя мне добраться одному почти невозможно.

После ареста Богрова опасались еврейских погромов, ночью для их предотвращения перебросили в Киев три казачьих полка...

Так что на пункте царского войскового смотра, узнав о покушении, ждали, будет ли он. Но смотр состоялся и величественная картина парада захватила всех.

Потом должен был быть высочайший обед в Киевском дворце, куда заранее получили приглашения военные начальники вплоть до командиров полков. Вот об этом обеденном приеме говорила мне в Версале дочь Деникина Марина Антоновна, проведением которого якобы столь возмутился ее отец впоследствии. Что же написал о нем в «Пути русского офицера» незадолго перед своей смертью сам Деникин?

«Было известно, что Столыпин умирает в Киевском госпитале, и мы предполагали, что парадный обед будет отменен. Но, против ожидания, вся программа пребывания царской семьи в Киеве — приемы, смотры, обеды -осталась без .изменения.

Обеденные столы были накрыты в нескольких залах. Обед проходил в чинном и несколько пониженном настроении. Музыки не было, все говорили негромко. За нашим столом (вероятно, и за всеми другими) разговор шел исключительно о преступлении Богрова. Высказывалось вполголоса опасение, что заговорщики, быть может, метили выше...

В зале, где находился государь, его гость —

румынский королевич и высший генералитет, обычный ритуал: командующий войсками округа, ген. Иванов, сказал краткое приветствие от имени армии; государь ответил несколькими словами и провозгласил тост за королевича, встреченный молча, одним вставанием.

Обед кончился. Нас пригласили в сад, где на маленьких столиках сервирован был черный кофе. Царь обходил столики, вступая в разговор с приглашенными. Подошел ко мне. Третий раз в жизни мне довелось беседовать с ним. (Первый раз при академическом выпуске. Второй — представляясь после получения полка, на приеме в Зимнем дворце.) Государь, без всякого сомнения, человек застенчивый, вне привычной среды, видимо, затруднялся в выборе тем для разговоров. Со мной он говорил о последнем дне маневров, об укреплениях, которое возвел мой полк на своей позиции и на которые он обратил внимание. Ясно было, что он хотел сказать приятное и полку, и командиру.

Пошел дальше. Около него образовывались небольшие группы офицеров, к которым подходил и я. Все чего-то ждали, всем хотелось что-то запомнить. Но я слышал все такие же шаблонные, незначащие разговоры... Мертвящий этикет, окружающие его натянутые придворные и собственная застенчивость мешали Царю подойти ближе к военной среде, узнать, чем она дышит, сказать такое слово, которое запало бы в душу... К той среде, которая по традиции, по атавизму и пиетету к его. личности — особенно чутко относилась к тому, что он говорит, и к тому, что про него говорят...»

Думаю, что республиканская «антагонистка» Николая И Марина Антоновна Деникина по своей немолодой памяти пристрастно кое-что исказила («играла легкая музыка, кажется, мазурка»), а в чем-то преувеличила «обеденное» настроение ее отца. Как видно из следующего текста этих записок Деникина, больше он взъелся потом на «клерикалов», столь нелюбимых масонствующими «младотурками»:

«Умер Столыпин в ночь с 5 на 6 сентября. Я был в

этот день в Житомире и пошел на панихиду, которую служил Волынский архиепископ Антоний. Это человек незаурядный, высокообразованный, но принадлежавший к крайне правому флангу русской общественности и, будучи членом Святейшего Синода, ведший в Петербурге активную политику. Впоследствии, в эмиграции, Антоний, в сане митрополита, возглавил часть эмигрантской православной церкви, так называемой «Карловацкой юрисдикции», которая оказала наибольшее сопротивление подчинению американского православия советской патриархии, но вместе с тем сохранила реакционные политические тенденции.

Архиепископ Антоний перед панихидой сказал слово. Упрекнул покойного, что тот проводил «слишком левую политику и не оправдал доверия Государя»! Единственно, мол, что примиряет с ним, это тот факт, что, будучи смертельно раненным, Столыпин, «сознав свою ошибку», повернулся к царской ложе и осенил ее крестным знамением. Закончил свое слово архиепископ фразой: «Помолимся же, чтобы Господь простил ему его прегрешения».

Будучи высокого мнения об уме владыки, я был потрясен, что это все, что он нашел нужным сказать о большом государственном деятеле, пытавшемся спасти от крушения российский государственный корабль, затопляемый волнами, бившими и слева, и справа...»

Деникин, «поклонявшийся Столыпину», тут безапелляционен, но архиепископ Антоний довольно верно обозначил о столыпинской «левой политике» и «доверии Государя». Приехав в Киев, Столыпин, например, делился с товарищем министра внутренних дел П. Г. Курловым:

— Положение мое пошатнулось, я и после отпуска, который испросил себе до 1 октября, едва ли вернусь в Петербург Председателем Совета министров.

Прощальные же слова покойнику архиепископа Антония обычны в чине панихиды. Этот владыка в том же Житомирском кафедральном соборе сказал и другие в октябре 1905 года:

- Если долготерпение царственного праведника истощилось, и он в своем сердце проклянет нас, то этот вопль праведника достигнет Неба и низведет на нас проклятие Божие, как говорил Господь Моисею, и тогда уже никто не спасет Русскую землю от конечной погибели, в которую стараются вовлечь ее внутренние враги.

Архиепископ был не только «незаурядный, высокообразованный», а и прозорливец, предрек причины отречения Николая II и дальнейшую судьбу России. Действительно, в сане митрополита Антоний Храповицкий основал «карловацкую» Русскую Православную церковь за границей, но Антон (он же Антоний!) Иванович в эмиграции в ее «реакционные» храмы, конечно, не ходил, был прихожанином митрополии Евлогия, где богословствовала либеральная церковная «парижская школа». Останется генерал верен себе и после опыта белогвардейской борьбы.

Что касается поведения Николая II, связанного с гибелью П. А. Столыпина, первого по «важности» для революционеров после него, как отметил Богров, император 3 сентября был у постели умирающего. А 6 сентября государь ездил в Чернигов поклониться мощам святителя Феодосия Углицкого. Вернувшись в Киев, он долго молился у тела Столыпина. Подошедшая потом к царю жена покойного О. Б. Столыпина сказала:

— Ваше величество, Сусанины еще не перевелись на Руси...

Есть парадокс «раздвоения» А. И. Деникина и П. А. Столыпина.

Так сказать, раздвоенным был и Столыпин: и православный монархист, и либерал. Слева на него нападали социал-демократы, трудовики, кадеты, а эсеры организовывали покушения. Все они понимали, что при таком премьере власть им не захватить. Справа на Столыпина за его либеральное «законничество», ломку гострадиций ополчились черносотенцы и националисты, а состоятельные дворяне — за стремление закрепить в собственность крестьянам землю, за земскую политику. Эту уязвимость премьера и ощутил император.

Столыпин своей аграрной реформой обеспечил резкий взлет кооперации в России. Но рассчитана она была на ломку общины и формирование крепкого частника как главной хозяйственной силы. В этом либерализм, провозглашающий культ индивидуализма, Столыпина наткнулся на природно русскую общину. А как иначе? Ведь крестьянская (христианская) община, подчиняя человека интересам «мира», позволила сохраниться русским как великой нации. Община колонизационной ударной силой вела первопроходцев осваивать дикие леса и степи, формируя национальный характер в героизме, милосердии, бескорыстии, совестливости, почтительности.

Так отдалял ли Столыпин русскую революцию «конечной погибели» или провоцировал ее этой своей косой на камень и другими новшествами? Похоже, что премьер, как и Деникин, усердствовавший с «младотурками», не ведал, что творил.