Но именно потому, что совесть есть нравственная святыня, в которой выражается высшее существо человека и которая дана ему для руководства в его нравственной жизни, всякое на неё посягательство есть преступление против нравственности. Когда внешняя власть вторгается в область, которая может определяться только совестью, она преступает границы своего права. Никакие внешние соображения не могут её извинять, ибо нравственный закон есть закон безусловный. Отсюда глубокое внутреннее противоречие, заключающееся в преследовании еретиков. Если есть сфера, которая должна оставаться неприкосновенной для какой бы то ни было власти, так это, прежде всего, та, которая касается отношений человека к Богу. Эти отношения определяются верой, а вера, по существу своему, есть личное внутреннее движение души к Богу. Тут может действовать только Тот, Кто ведает сердца людей и внутренней силой Духа призывает их к Себе путями, недоступными человеку. Люди, исповедующие общую веру, могут соединяться для совокупного богослужения и взаимного поучения; но это должно совершаться добровольно, а не принудительно. Если человек обращается к церкви как посреднице между ним и Богом, то он делает это единственно в силу своей веры, по собственному побуждению.

И церковь, со своей стороны, может действовать на него только путём проповеди, а не принуждения. Когда же она, бессильная действовать убеждением, хочет внутреннее движение чувства и совести заменить внешним насилием, когда она во имя религии любви проповедует истребление отщепенцев огнем и мечом, и когда государство, подчиняясь её зову, следует за нею по этому пути, то подобное извращение самых высоких нравственных требований составляет одно из самых возмутительных явлений в истории человечества. Ни в чём высокое нравственное значение светского просвещения не выразилось так ярко, как в признании в новейшее время свободы совести как самого священного и неприкосновенного из человеческих прав. Это краеугольный камень внутренней свободы человека, а потому и человеческого достоинства. А так как нравственность есть безусловный закон, то это начало должно быть проведено всегда и везде, во всей своей ширине. В государстве, сознающем нравственные требования, никакое стеснение иноверцев в свободном отправлении своей веры и в гражданских правах не должно быть терпимо. Государство, которое не уважает прав совести, не может требовать от подданных, чтобы они руководствовались её внушениями.

Но если совесть является единственным судьёй нравственных вопросов, если только те действия могут считаться нравственными, которые совершаются по внушению совести, то, с другой стороны, этот судья далеко не может считаться непогрешимым. Вообще, непогрешимого судьи между людьми нет. Как личное начало, совесть подвержена всем эмпирическим условиям личности и бесконечному разнообразию её определений. Она может быть мало развита или затемнена влечениями и привычками, уклоняющими её от нравственного закона. Для того чтобы совесть могла служить истинным судьёй человеческих поступков, она должна быть просветлена; человеку должны быть выяснены и внутреннее её значение в душе человеческой, и связь её с высшими нравственными началами, определяющими отношение людей между собой и к Богу. Для этого требуется нравственное учение, которое может быть двоякое: религиозное и философское.

Религия в этом отношении действует несравненно сильнее, нежели философия: она не ограничивается отвлечёнными понятиями, доступными весьма немногим, она влияет не только на разум, но и на чувство и волю; она одинаково присуща сознанию мудрых и самым простым сердцам. Поэтому факт тот, что нравственное развитие человечества совершалось главным образом под влиянием религий. Торжество христианства объясняется тем, что оно отвечает глубочайшим потребностям человеческой совести. Для масс религия всегда составляла и будет составлять единственную нравственную опору.

Но мы видели, что нравственность существует и помимо религии, а потому и эта форма учения, с точки зрения чисто человеческой, должна быть выяснена. Она в особенности необходима для умов, отрешённых от узких рамок того или другого вероисповедания. Всякая религия по условиям человеческой жизни имеет вероисповедный характер; рядом с ней стоят другие, и между ними надобно разобраться. Человек с развитым сознанием не может довольствоваться тем, что так думали предки, и так думают сродники; он сам должен убедиться в истине того, во что он верит. Если религия требует от него известных нравственных действий, то он должен знать, насколько вероисповедная нравственность согласуется с нравственностью вообще. Если он сам, как разумно-нравственное существо, является носителем нравственного закона, если внутри себя он слышит неотразимый голос совести, различающей добро и зло, то он не может отказаться от испытания предлагаемых ему нравственных правил, не отказавшись от глубочайших требований своей духовной природы, от того, что составляет нравственную силу и достоинство человека. Это требование становится особенно настоятельным, когда он в церкви, проповедующей религию любви, видит извращение нравственного закона в преследовании отщепенцев. Тут выяснение нравственных начал философским учением становится неотразимой потребностью всякой возвышенной души. Оно, бесспорно, доступно немногим; но для высших умов оно необходимо, а они-то и действуют на современников.

Как скоро мы стали на эту почву, так нам предстоит выбор между эмпирическими началами и метафизическими. Но мы видели, что первые не только не в состоянии утвердить нравственность на прочных основах, а напротив, логически ведут к её отрицанию. Остаётся, следовательно, метафизика, которая одна способна указать источник нравственного закона и выяснить необходимые его требования. А потому метафизическое учение о нравственных основах человеческой жизни составляет настоятельную потребность для всякого ума, который не довольствуется безотчётным усвоением данного содержания, а хочет убедиться в истине того, что он должен делать и чему следовать. Это единственное средство просветления совести путём разумного сознания. Последнее не заменяет совести, которая остаётся верховным судьёй во всех частных вопросах, но оно даёт ей высшую опору в общих теоретических началах и в возведении всей области нравственных действий к верховному её источнику.

Однако и просветлённой совести недостаточно для того, чтобы руководить человеком в его поступках. Человек может ясно сознавать закон добра и всё-таки следовать своим эмпирическим влечениям, которые тянут его в совершенно иную сторону: video meliora proboque, deteriora sequor (вижу и одобряю лучшее, а следую худшему). Самая просветлённая совесть есть только судья, который произносит приговор; она ограничивается оценкой действия, но не она исполняет свои решения. Для этого нужна особая нравственная сила, способная воздерживать влечения и подчинять их требованиям разума и совести. Эта сила есть добродетель.

Древние много рассуждали о добродетели: что она такое и в чём состоит? Родоначальник нравственной философии, Сократ, полагая в разуме источник нравственных понятий, признавал, что добродетель состоит в знании. Он утверждал, что никто не делает зла добровольно, зная, что это зло. Все люди ищут своего добра и ошибаются лишь насчёт истинной его оценки. Чтобы сделать людей добродетельными, нужно только объяснить им, что такое настоящее добро. Но против этого ещё Аристотель возражал, что для добродетели недостаточно одного знания; нужно также правильное направление воли, которое приобретается привычкой. Поэтому добродетель сопровождается знанием, но не состоит в одном знании.

Это последнее мнение верно. Человек, несомненно, может поступать вопреки лучшему своему сознанию; повинуясь своим влечениям, он делает зло, зная, что это зло. Возможность такого уклонения заключается, как сказано, в свободной воле, которая, в силу внутреннего самоопределения, может исполнять закон, но может также от него отрешаться. Для того чтобы разумное сознание могло сделаться причиной внешних действий, надобно, чтобы им определялись те элементы человеческой души, которые являются посредствующими звеньями между сознающим субъектом и внешним миром.