— Все верно, — повторил вдруг шофер. — Только корень у тебя неверный. Ты говоришь вот: приду, попрошу. Это, брат, не друг. Друг — его просить не надо. Он сам к тебе придет, друг если. Так? Ты еще подумать не успеешь, а он тут. Потом ты войну вспомнил. А она, война-то, это дело другое. Войны нынче нет. Опять Лешку взять — он же не воевал. Так что? Пойдешь ты к Лешке — помоги, мол… А чем он поможет, а? Он же сейчас не работает, только жрет у отца с матерью да девок ваших портит. Нет, что ли? Ежели хочешь знать, не потому ребята в милицию заявили, что жадные они такие, а потому, что парень ваш, Лешка, — паразит он, вот кто. А ты его прижалел еще тут: костюм ему дай да сапоги… Может, ему получку свою отдавать для лучшей жизни? Заступник! Это тоже надо знать, за кого заступаться. И опять — город, деревня… Не в городе, выходит, и не в деревне дело, а в том — что ты есть за человек. Ну, согласен?

Маленький отвернулся, и трудно было понять, согласен он или нет. Скорее всего, он был все-таки не согласен. Лицо его еще больше подергивалось, весь он дрожал. Старуха, не глядя на него, сказала:

— Ты, Паша, выдь. Может, пароход близко. Пора бы…

Он встал и, не глядя ни на кого, вышел.

— Что это он у вас такой? — спросил Зубов.

— Какой это — такой?

— Ну, занозистый, что ли?

— Не занозистый он, — ответила старуха, — это контузия в ем. На войне он уж очень геройствовал, вот и контузился. У него орденов дома — десять. Профессия у него на войне такая была — против танков. Ну да не обошлось… В самом конце, говорят, его и оконтузило. Три года в госпитале лежал без рук-ног отнявшись. Теперь, правда, отошел. Вот только лицом дергает.

— А рука?

— И рука тоже.

— А баба? Баба-то есть у него? — спросил Саша.

Старуха чуть покачала головой:

— Была да ушла. Не стерпела, значит. Ну и опять — детей у них не было.

— Н-да… — сказал Саша. — Дела.

И снова все затихло. По-прежнему волны тыкались в крутые бока баржи, с недовольным плеском откатывались назад. Ветер утих, только балки скрипели тягуче и надсадно. Откуда-то издали донесся слабый посторонний звук, трудно было даже определить, что это. Однако старуха сказала уверенно:

— Идет…

В это же время появился маленький человечек в плаще; лицо его было спокойно, но глядел он куда-то в сторону.

— Идет, — подтвердил он. — У косы.

— Через семь, значит, минут здесь будет, — пояснила старуха и поднялась.

Зубов ощутил вдруг, как острое чувство охватило его, — это было какое-то прежде не изведанное им чувство и не совсем еще понятное ему. И для того, чтобы лучше понять происходящее, он попробовал взглянуть на все со стороны. Увидел он со стороны и себя — двадцатипятилетнего инженера из Ленинграда, и шофера Сашу, и этого маленького искалеченного человека, у которого в опустевшем доме лежат солдатские ордена, и старуху, родившуюся в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году… И немного странным показалось ему все это. Словно кадры из кино — зримо, но необычно. И самым необычным казалось то, что здесь, именно здесь, вдали от так называемых очагов культуры, разговор шел не о чем-нибудь, а о коммунизме. Но это была правда, как правдой было для Зубова теперь то, что во всех концах огромной, бескрайней страны, имя которой Россия, — в деревнях, которых не найдешь ни на одной карте, возле рек и морей, среди лесов и гор — везде живут такие же люди. И все они, только каждый по-своему, думают о будущем. И что-то новое наполнило Зубова, и впервые подумал он, что слово «народ», тысячи раз безлико глядевшее на него со страниц газет своими пятью буквами, — впервые это слово потеряло для него свой общий обезличивающий смысл и воплотилось в конкретных лицах — в Саше, в старухе, в человеке с неподвижной рукой. Теперь он знал: это и есть народ. И сам он — никому не известный Генка Зубов — тоже народ. И еще он подумал: «Ну и хорошо же мне!..»

И ему действительно было в эту минуту хорошо.

Пароход ткнулся бортом о причал. Матросы перебросили сходни. Несколько женщин с мешками сошли на берег. Человек в брезентовом плаще куда-то исчез. Зубов и шофер стояли на нижней палубе, облокотившись на поручни. Капитан приказал отваливать. В это время на причал выскочил с парохода человек в плаще, левая рука его сжимала сумку, полную теперь писем и газет. Он поискал взглядом, нашел шофера и подбежал.

— Слушай, — сказал он с каким-то мучительным выражением на лице. — Вот ты ответь мне: будь у тебя сорок тысяч денег, а я бы попросил у тебя, дал бы ты мне их, а? Скажи — дал бы? Ну скажи, а? Шофер молчал.

— Ну не сорок, ну будь у тебя тыща? — торопливо спрашивал почтальон. — И, к примеру, они мне стократ нужней, чем тебе. Дал бы?

Сходни убрали. Пароход, взбурлив черную воду за кормой, медленно отваливал. Старуха со своей «летучей мышью» подошла и стала на краю причала, рядом с почтальоном.

Шофер, не отрываясь, смотрел на свет фонаря.

— Да, — сказал он наконец. — Дал бы.

Он сказал это негромко, словно для самого себя. Между пароходом и причалом было уже больше метра черной, холодной воды, и Зубов так и не понял — услышал почтальон ответ или не услышал.