ВЫ УЕДЕТЕ ЗАВТРА УТРОМ

Было двенадцать часов дня. Солнечный диск казался навсегда прибитым к безоблачному небу. От жары не было спасения. Ни деревца, ни кустика, — степь. Только степь, замершая от горизонта до горизонта.

Ровно в двенадцать Юдин швырнул мастерок в корыто с цементным раствором и, глотнув клейкую слюну, прохрипел: «К черту!.. Перерыв».

И полез в трубу.

Зубов посмотрел ему вслед, молча накрыл корыто куском старой мешковины, прижал сверху булыжником и, не выпуская из рук мастерка, тоже полез в черную дыру.

В трубе было хорошо. От бетонных колец шла успокоительная прохлада. Юдин привычно расстелил куртку, снял сапоги и, свернув, сунул их под голову. Лег на куртку, поежился от бетонных крошек и произнес:

— Опять он ее бил…

Зубов, не отвечая, укладывался. Потом сказал:

— Сволочь он, вот кто.

— Так ведь он ее любит, — возразил Юдин.

— Но бьет?

— Бьет и любит.

— Не может так быть, — твердо сказал Зубов. — Когда любят, не бьют. А когда бьют, значит не любят. Чтоб любили и били — так не бывает.

— А ты — голова-а! — протянул Юдин. — Все-то ты знаешь. И как бывает, и как не бывает. А я вот тебе что скажу: в жизни все бывает. Тем она, жизнь, от книжек и отличается. Вот ведь сам знаешь, что Иван ее любит, только кишка у тебя тонка признать. Ну, как же так! Ведь он ее бьет! Значит, не любит. Вот ведь как все просто… А что он ни на одну бабу, кроме своей Клавы, не смотрит, а? Что получку домой приносит до копейки и с каждого рейса подарок везет?.. Ну, а то, что бьет, — так мы же не знаем — почему…

— Все равно, — упрямо сказал Зубов. — Бывает в жизни — это да. Бывает. Но не должно быть. Бить нельзя… Особенно — с такими кулаками.

— Это верно, — согласился наконец Юдин. — Кулаки у него…

Наступило молчание. Солнце палило все нещаднее. Далекие отроги Уральских гор дрожали, словно в ознобе.

Так проходил последний день.

— Сколько мы уже здесь? — спросил вдруг Зубов.

Юдин ответил сонным голосом:

— Пятьдесят девять дней.

Пятьдесят девять дней.

Они походили друг на друга, как близнецы. В семь часов встать. Быстро одеться и умыться, но так, чтобы не разбудить при этом хозяев, спящих в соседней комнате. Выпить по кружке молока с куском хлеба. Взять бутылку молока с собой. И два куска хлеба, цветом, весом и вкусом почти не отличающегося от глины. Да еще четыре кубика сахара — по два на человека. Это на весь рабочий день, до семи вечера.

И — быстрей к правлению. Машина отходила ровно в половине восьмого.

После этого более часа они тряслись в расхлябанном кузове. Время от времени полуторка останавливалась, и очередная партия рабочих спрыгивала на землю, пока Зубов с Юдиным не оставались в кузове одни. Они всегда оставались последними. Сначала они укладывали маленькую полуметровую трубу на пятнадцатом километре, затем последовали «семьдесятпятки» на семнадцатом и двадцать четвертом.

Это была их практика.

Давным-давно, два месяца назад, они приехали в ДСУ. Начальник неприязненно глянул на них и буркнул: «Ну?.. Не хватало забот… Кто вас сюда послал?» Юдин протянул ему направление. В нем было: «Согласно вашему запросу посылаются в г. Баймак…» Начальник пожал плечами и наклонил лысую голову, словно собираясь бодаться. «Ничего не знаю», — сказал он. Главный инженер, парень, возрастом чуть постарше Зубова и Юдина, а может, и не старше, склонился над начальником. Тот сперва не понял, затем закивал.

— Вот что, — сказал он. — Вы нам здесь не нужны. Вот выход: сочиняйте отчеты, я их подпишу, отмечу путевку любым днем — и по домам.

Юдина такой поворот вполне устраивал. Можно было сразу рвануть на юг. При мысли об этом глаза его блеснули, и он посмотрел на Зубова. Зубов сосредоточенно ковырял носком ботинка щель в полу. Делал он это терпеливо и добился уже некоторых успехов. Тогда он поднял глаза. Блеска в них не было. Зубов не хотел ехать на юг. Вернее, он ничего не имел против юга. Он ни разу в своей жизни не был на юге, но ему нужны были деньги, и он собирался их заработать здесь. Вот и все. Дома у него осталась мать и четыре сестры. Сестры еще ходили в школу. Зубов уже и не помнил, когда он держал в руках больше одного рубля сразу. Нет, помнил, конечно: когда покупал билеты до Магнитогорска. Кто это выдумал, что мальчишки изнашивают одежду и обувь быстрее девочек? Зубов при желании мог бы внести некоторую ясность в этот вопрос.

— А что вы можете нам предложить? — спросил он.

Начальник удивленно поднял голову. Он почему-то считал, что они уже обо всем договорились. Во взгляде, которым он окинул эту пару, были досада и нетерпение. «Интересно, кто задал вопрос», — подумал вдруг начальник без особого, впрочем, любопытства. Он посмотрел на Юдина. Юдин стоял с видом скучающего наследника аристократической фамилии. Одет он был лучше, чем начальник, и намного лучше, чем Зубов. Юдин не понравился начальнику, но пробудил какую-то непонятную зависть к той жизни, из которой приходят такие вот… Начальник затруднялся подыскать соответствующее литературное слово.

Тощий и носатый Зубов начальнику не понравился тоже. Он, пожалуй, не смог бы даже сказать почему. Просто не понравился — и все, без всяких причин. Такие типы часто бывают не в меру гордыми. Вопрос задал скорее всего он. Хочет работать…

Неопределенная улыбка посетила лицо начальника.

— Что ж, могу предложить вам работу по укладке труб, — сказал он и поднялся, считая разговор оконченным. Он не был злым человеком, начальник ДСУ в городе Баймаке. Но он считал, что каждый, кто с детства не добывал себе хлеба насущного в поте лица, как пришлось это делать ему самому, — тунеядец и лоботряс. Или пижон. Скорее даже пижон. Ему очень нравилось это короткое слово, хотя точного значения его он не знал. — Так вот, — повторил он, словно ставя печать, — вот так.

— А сколько это стоит — уложить трубу?

Начальник обернулся уже с порога:

— Сто рублей.

— А ведь мало, — подумав, сказал Зубов.

— Не много, — согласился внезапно начальник и впервые посмотрел с каким-то осмысленным выражением. — Очень даже немного, — повторил он, словно тот факт, что это немного, доставлял ему удовольствие. — Это ведь только говорится так — уложить трубу. А знаете, как это выглядит на самом деле? Вас высаживают в степи. Потом подвозят бетонные кольца, песок и цемент, паклю и битум. Две лопаты и два лома. И бочку для воды. А вы должны вырыть основание, засыпать его гравием, утрамбовать гравий — знаете ручные трамбовки? Полтора пуда. Уложить кольца, плотно, впритык. Зацементировать изнутри. Забить паклей швы снаружи. Зацементировать снаружи. Обмазать битумом. Обернуть толем. Еще раз промазать битумом. — Он перевел дыхание. — Вот так. Да, вот еще, — вспомнил он. — Оголовки. Вы должны поставить оголовки. Сбить для них опалубку. Вырыть под оголовок фундамент — «зуб». На «зуб» поставить опалубку и сделать бутобетонный оголовок. И — последнее — сдать трубу. Работу принимаю я. За все это — сто рублей. — Он посмотрел на Зубова. — Ну?

— Ладно, — сказал тот.

А Юдин не отвечал. Папа Юдина был знаменитый профессор Юдин. Да, тот самый. Сейчас на глазах у Юдина-младшего отодвигались и исчезали пляжи Черного моря. Деньги ему были не нужны, и первым его побуждением было — уехать. Он уже было хотел сказать: «А я поеду», — но в тот самый момент, когда он хотел это сказать, он понял, что именно этого ответа и ждет от него лысый начальник. Юдин представил себе, как тот довольно улыбнется и скажет с этой своей улыбочкой: «Вот и хорошо».

— Ну? — спросил Зубов.

Юдин смотрел на начальника. Тот уже начал улыбаться.

— Не люблю, когда меня запугивают, — сказал Юдин, глядя на начальника. И сам улыбнулся. — Не люблю, когда меня пугают, — повторил он и еще шире улыбнулся, глядя начальнику прямо в лицо.

Зубов придержал Юдина за рукав.

— Спокойно, Толя, — сказал он.

Начальник смотрел на них обоих равнодушно-равнодушно.

— Как вам угодно, — сухо произнес он. — Я вас предупредил.

Вот так они и остались.

Они сняли угол у Ивана Громова, грузчика с автобазы, и спали на полу, на подостланной дорожке, укрываясь плащами. Внизу, под полом, находился курятник. Каждое утро, часа в четыре, верный петушиной солидарности, внизу взывал петух — рыжая стерва. Юдин скрипел зубами, шептал «убью гада», но петух, вероятно, все слышал и до поздней ночи не попадался на глаза, а под утро снова орал.

С едой было так: в магазине в изобилии водился плохо выпеченный хлеб и консервы одного сорта — «бобы в томате».

Они ели хлеб и бобы. Более того: они намазывали на хлеб маргогусалин, похожий на тавот, и ели его с бобами, запивая молоком. И ничего с ними не случалось. Юдин утверждал даже, что у Зубова округлились щеки. Хорошая или плохая, но это, конечно, была шутка.

При всем этом они работали.

Все, что начальник говорил им о трубах, оказалось правдой. Но о жаре начальник не сказал ни слова. Все два месяца жара не падала ниже тридцати градусов в тени. А они работали на солнце. На них оставались только плавки, животы у них ввалились, а ребра торчали. Они делали все: готовили основание, сыпали гравий и ломами двигали, двигали, двигали полуторатонные кольца, черт бы их побрал. Они ползали в трубе, заделывая стыки, и цементный раствор падал им на голову, застывая в волосах. Они катали сорокаведерную бочку метров двести до родника. И столько же обратно. Они хрипели, ругались, месили бетон, сколачивали доски, трамбовали грунт, пили молоко и снова брались за ломы, обливаясь потом. Они так привыкли к этой жизни, что порой уже не верили, будто может быть какая-то другая…

Но было в этой их жизни одно, к чему они так и не привыкли: почти каждую ночь Иван бил свою жену.

Тень росла и росла. Жара спадала. Зубов растолкал Юдина.

Им осталось отделать оголовки. Цементный раствор, конечно, высох. Юдин, еще сонный, взял ведро и потрусил к роднику. Зубов ломом крошил засохший раствор. Добавил цемента и песка. Потом они залили смесь водой и долго ворошили лопатами.