Владимир Васильевич Стасов, несмотря на преклонный возраст, поражал чисто

юношеской экзальтированностью и экспансивностью. В нем все было

преувеличено — огромный рост, могучая фигура, темперамент. Если Стасов

встречал единомышленников — доброта, щедрость, радость его не имели

границ. Так было и при встрече с молодым Шаляпиным.

Певец был польщен и счастлив. На следующий день после знакомства

Шаляпин пришел в Публичную библиотеку, где Стасов заведовал рукописным

отделом. «У Стасова не было своего отдельного служебного кабинета, —

вспоминал бывавший у него в библиотеке С. Я. Маршак. — Перед большим

окном, выходящим на улицу, стоял его тяжеловесный письменный стол,

огороженный щитами. Это были стенды с гравированными в разные Бремена

портретами Петра Первого... Гневные, полные воли и энергии черты Петра и его

боевой наряд придавали мирному уголку книгохранилища какой-то

своеобразный, вдохновенно-воинственный характер. Впрочем, стасовский

уголок библиотеки никак нельзя было назвать «мирным». Здесь всегда кипели

споры, душой которых был этот рослый, широкоплечий, длиннобородый старик

с крупным, орлиным носом и тяжелыми веками».

Стасов пододвинул Шаляпину кресло, певец смутился: ведь в креслах этих

сидели когда-то Гоголь и Тургенев.

— Нет, нет, садитесь! Ничего, что вы еще молоденький, — ободрил Стасов

молодого певца.

«Этот человек, — писал потом Шаляпин, — как бы обнял меня душой

своей. Редко кто в жизни наполнял меня таким счастьем и так щедро, как он...

Всегда, как только на пути моем встречались трудности, я шел к Стасову, как к

отцу. . Он стал ежедневным посетителем нашего театра. Бывало, выйдешь на

вызов, а среди публики колокольней стоит Стасов и хлопает широкими

ладонями».

А 25 февраля в «Новостях и Биржевой газете» появилась статья Стасова.

«Как Сабинин в опере Глинки, я восклицаю: «Радость безмерная!» Великое

счастье на нас с неба упало. Новый великий талант народился» — такими

словами приветствовал Стасов выступление Шаляпина в «Псковитянке». Стасов

ставил образ шаляпинского Грозного в ряд с другими достижениями передового

русского искусства. Выступления Шаляпина явились поводом для нового

программного манифеста Стасова в защиту национальной культуры. «Двадцать

семь лет тому назад, — продолжал Стасов, — в 1871 году, мне привелось

напечатать в «СПБ Ведомостях»: «В настоящую минуту одним капитальным

художественным произведением у нас больше. Это — статуя «Иван Грозный»,

вылепленная молодым скульптором Антокольским». Прошло четверть века, и

вот нынче с таким же доверием к тому, что перед собой вижу, я снова говорю:

«В настоящую минуту — одним великим художником у нас больше. Это —

оперный певец Шаляпин, создавший нечто необычайное и поразительное на

русской сцене. Так же как Антокольский, этот еще юноша, даже на несколько

лет моложе того, но создавший такого Ивана Грозного, какого мы еще никогда

не видели ни на драматической, ни на оперной сцене»... Передо мной явился

вчера Иван Грозный в целом ряде разносторонних мгновений своей жизни...

Какой это был бесконечный ряд чудных картин! Как голос его выгибался,

послушно и талантливо, для выражения бесконечно все новых и новых

душевных мотивов! Какая истинно скульптурная пластика являлась у него во

всех движениях, можно бы, кажется, лепить его каждую секунду, и будут

выходить все новые и новые необычные статуи! И как все это являлось у него

естественно, просто и поразительно! Ничего придуманного, ничего

театрального, ничего повторяющего сценическую рутину.

Какой великий талант! И такому человеку всего двадцать пять лет! Самому

себе не веришь. Я был поражен, как редко случалось во всю жизнь. Но ведь чего

надо еще ожидать от Шаляпина впереди?»

В газете «Новое время» вскоре после выступления Стасова появилась

разносная статья реакционного критика и бездарного композитора М. М.

Иванова. Он отказывал Шаляпину в самобытном таланте и ставил под сомнение

достоинства «Псковитянки». Но Стасов не дал молодого певца в обиду и

ответил статьей с уничтожительным названием «Куриная слепота». Конечно,

Стасов защищал не только Шаляпина, но и все, во что верил сам, поддерживая

таким образом Римского-Корсакова, русскую оперу. Счастье Шаляпина, что он в

начале своего творческого пути встретил поддержку и внимание Стасова.

Дружба со Стасовым сразу же расширила круг знакомств Шаляпина, ввела

его в музыкальный мир Петербурга, дала ему возможность войти в стасовское

окружение, подружиться с И. Е. Репиным, А. К. Глазуновым.

Шаляпин пользовался добрым расположением Н. А. Римского-Корсакова, с

которым встречался уже в Москве, на премьерах его опер. Человек замкнутый,

сдержанный в проявлении своих чувств, несколько отрешенный от людей,

Римский-Корсаков тем не менее не мог не порадоваться тому, что нашел в

Шаляпине прекрасного истолкователя своих музыкальных образов. Римский-

Корсаков заметил Шаляпина еще в первый год его работы в Мариинском театре,

когда осенью 1896 года здесь ставили «Ночь перед Рождестеом». Шаляпин

дублировал тогда Ф. И. Стравинского в партии Панаса. Композитор запомнил

его, и когда Шаляпин пел уже в Частной опере, композитор в разговоре с

Мамонтовым заметил: «Вот у вас там, говорят, Шаляпин спел Грозного, и его

мне очень хвалят».

Во время петербургских гастролей Частной оперы, 29 марта 1898 года,

Римский-Корсаков принимал Шаляпина дома; он жил тогда в доме №28 на

Загородном проспекте. Заправлял вечером шумный Стасов. Шаляпин спел арию

Грозного, песню Варяжского гостя, песню Варлаама из «Бориса Годунова»,

«Трепак» Мусоргского, «Старого капрала» Даргомыжского. Стасов требовал

«бисов», остальные горячо поддерживали его. Артиста долго упрашивать не

приходилось. Он с нескрываемым удовольствием пел, и голос его был слышен

за пределами квартиры. По черному ходу приходили на кухню соседи Римских-

Корсаковых.

Квартира Римского-Корсакова не отличалась роскошью. В небольшой

гостиной — рояль, вокруг него — стулья. В столовой был накрыт стол со

скромной закуской. Гости сидели за столом, говорили о музыке, о театре, о

судьбах искусства. Много спорили, но в одном были едины — все склонялись

перед гением Мусоргского.

Любовь к музыке Мусоргского, которую пробудили в Шаляпине еще

тифлисские уроки Усатова, укрепилась у него именно здесь, в беседах с

непосредственными сподвижниками Мусоргского, его товарищами и друзьями

— Стасовым, Римским-Корсаковым, Кюи. Именно тогда невозможность увидеть

Мусоргского Шаляпин ощутил как тяжелую личную утрату, как большое личное

горе. Он так впоследствии написал об этом: «Большое мое огорчение в жизни,

что не встретил Мусоргского. Он умер до моего появления в Петербурге. Мое

горе. Это все равно, что опоздать на судьбоносный поезд. Приходишь на

станцию, а поезд на глазах у тебя уходит навсегда!.. Мусоргский был скромен: о

том, что Европа может заинтересоваться его музыкой, он и не думал. Музыкой

он был одержим. Он писал, потому что не мог не писать».

С большой творческой радостью работал Шаляпин и над оперными

произведениями Римского-Корсакова. Свою новую оперу «Моцарт и Сальери»

композитор принес в Мамонтовский театр во время гастролей его в Петербурге

весной 1898 года. Собрались артисты. Римский-Корсаков сел за рояль, Шаляпин

стал с листа петь партию Сальери, сам автор — партию Моцарта.

Во время гастролей Частной оперы в Петербурге Шаляпин жил на

Колокольной улице, в квартире на четвертом этаже (точный адрес не

установлен). В гости к нему приходили многие, заходил и Стасов. «Сидел он у