- Пойти вот так в лес, чтобы тебя тут же убили, - не унималась маркитантка, - надо ведь такую глупость придумать!

Женщина, оцепенев от страха, с изумлением, словно спросонья, глядела на ружья, сабли, штыки, на страшные лица.

Дети проснулись и захныкали.

- Мне есть хочется, - сказал один.

- Мне страшно, - сказал второй.

Лишь младенец продолжал спокойно сосать материнскую грудь.

Глядя на него, маркитантка проговорила:

- Только ты один не растерялся.

Мать онемела от ужаса.

- Да не бойтесь вы, - крикнул ей сержант, - мы из батальона Красный Колпак!

Женщина задрожала всем телом. Она робко взглянула на сержанта и не увидела на его обветренном лице ничего, кроме густых усов, густых бровей и пылавших, как уголья, глаз.

- Бывший батальон Красный Крест, - пояснила маркитантка.

А сержант добавил:

- Ты кто такая, сударыня, будешь?

Женщина, застыв от ужаса, не спускала с него глаз. Она была худенькая, бледная, еще молодая, в жалком рубище; на голову она, как все бретонские крестьянки, накинула огромный капюшон, а на плечи шерстяное одеяло, подвязанное у шеи веревкой. С равнодушием дикарки она даже не потрудилась прикрыть голую грудь. На избитых в кровь ногах не было ни чулок, ни обуви.

- Нищенка, что ли? - спросил сержант.

В разговор снова вмешалась маркитантка:

- Как звать-то?

Вопрос прозвучал по-солдатски грубо, но в нем чувствовалась чисто женская мягкость.

Женщина невнятно пробормотала в ответ:

- Мишель Флешар.

А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.

- Сколько же нам времени? - спросила она.

Мать не поняла вопроса. Маркитантка повторила:

- Я спрашиваю, сколько ему лет?

- А, - ответила мать. - Полтора годика.

- Смотрите, какие мы взрослые, - воскликнула маркитантка. - Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.

Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели окончательно проснуться, смотрели вокруг с любопытством и, казалось, даже не испугались. Уж очень были пышны плюмажи у гренадеров.

- Ах, - вздохнула мать, - они совсем изголодались.

И добавила:

- Молоко у меня пропало.

- Еды им сейчас дадут, - закричал сержант, - да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?

Женщина молча смотрела на сержанта.

- Ты что, не слышишь, что ли?

Она пробормотала:

- Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.

- Я тебя спрашиваю, каковы твои политические убеждения?

- Не знаю.

Но сержант не унимался:

- Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок, брат, расстреливают. Поняла? Потому отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?

Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов. Сержант повторил:

- Где твоя родина?

- Не знаю, - ответила женщина.

- Как так не знаешь! Не знаешь, откуда ты родом?

- Где родилась? Знаю.

- Ну, так и говори, где родилась.

Женщина ответила:

- На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.

Туг пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту задумался. Потом переспросил:

- Как ты сказала?

- Сискуаньяр.

- Так разве твой Сискуаньяр - родина?

- Да, это мой край.

Она нахмурила брови и сказала:

- Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.

- Ну и что?

- Это ведь разные края.

- Но родина-то у нас одна, - закричал сержант.

Женщина упрямо повторила:

- Мы сискуаньярские.

- Ну, ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! Твоя семья оттуда?

- Да!

- А что делают твои родные?

- Умерли все! У меня никого нет.

Сержант, человек красноречивый и любитель поговорить, продолжал допрос:

- У всех есть родные или были, чорт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.

Женщина слушала, оцепенев, эти окрики, похожие более на звериное рычанье, чем на человеческую речь.

Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила головку грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.

- Как зовут крошку? - спросила она. - По-моему, она у нас девица.

Мать ответила:

- Жоржетта.

- А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.

- Рене-Жан.

- А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди какой щекастый.

- Гро-Алэн, - ответила мать.

- Хорошенькие детки, - одобрила маркитантка, - посмотрите только, прямо взрослые.

Но сержант не унимался:

- Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?

- Был дом.

- Где был?

- В Азэ.

- А почему ты дома не сидишь?

- Потому что его сожгли.

- Кто сжег?

- Не знаю. Война сожгла.

- Откуда ты идешь?

- Оттуда.

- А куда идешь?

- Не знаю.

- Говори толком. Кто ты?

- Не знаю.

- Не знаешь, кто ты?

- Да просто бежим мы, спасаемся.

- А какой партии ты сочувствуешь?

- Не знаю.

- Ты синяя? Белая? С кем ты?

- С детьми.

Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.

- А вот у меня детей нет, - вздохнула она. - Все некогда было.

Сержант снова приступил к допросу.

- А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант, я с улицы Шерш-Миди, мать и отец у меня были, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?

- Флешары. Просто Флешары.

- Флешары - это Флешары, а Радубы - это Радубы. Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они такого нафлешарничали твои Флешары?

- Они пахари. Отец был калека, он не мог работать, после того как сеньор приказал избить его палками; так приказал его сеньор, наш сеньор; он, сеньор, у нас добрый, велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: «Хватит с него ста палок», и мой отец с тех пор и стал калекой.

- Ну, а еще что?

- Дед мой был гугенотом. Господин кюре сослал его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.

- Дальше?

- Свекор мой контрабандой занимался - соль продавал. Король велел его повесить.

- А твой муж чем занимался?

- Воевал.

- За кого?

- За короля.

- А еще за кого?

- Конечно, за своего сеньора.

- А еще за кого?

- Конечно, за господина кюре.

- Чтобы вас всех громом порасшибало! - вдруг заорал один из гренадеров.

Женщина подскочила от страха.

- Видите ли, сударыня, мы парижане, - любезно пояснила маркитантка.

Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:

- О господи Иисусе!

- Ну-ну, без суеверий! - прикрикнул сержант.

Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое чутье.

- Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, - четыре годочка, а младшему - три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать - знатная обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я - маркитантка, а занятье наше маркитантское такое - разноси себе воду, пусть кругом стреляют и убивают. Хоть тут все на свете перевернись. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману.⁷