«Приехав в Екатеринославль, я соскучился»

Лучшим в городе считался дом купца Кожевникова. В нём обычно помещали чиновных особ, проезжающих через Екатеринослав или являвшихся сюда по казённой надобности.

Пушкин не был чиновной особой, а потому остановился в заезжем дворе купца Тимофея Тихова, а оттуда переселился в один из тех бедных домиков, которые служили жилищем большинству екатеринославских обывателей.

Оставаться наедине со своими мыслями в полутёмной хатёнке было невыносимо.

Чтобы скоротать время, Пушкин бродил по городу.

Здешними достопримечательностями считались городской сад для гулянья, казённая суконная фабрика, остатки дворца Потёмкина и фундамент собора.

Дворец Потёмкина стоял высоко над Днепром. Прежние чертоги превратились в развалины и выглядели печально. Их охранял солдат-инвалид. В просторных комнатах сквозь обвалившуюся кровлю виднелось небо. Когда-то пышный сад, спускавшийся к Днепру, порос бурьяном и крапивой. Но вид, открывавшийся с высокого обрыва, приковывал взгляд. Бурливый и узкий рукав Днепра, отделяясь от главного течения, омывал против сада песчаный островок с рощею. Гранитные утёсы, наклонившиеся к воде, как бы составляли ограду владений Потёмкина. Невдалеке через реку был переброшен длинный наплавной мост и, вырываясь из-под него, стремительно катил свои воды по каменистому руслу быстрый, широкий, сверкающий Днепр.

За Днепром простиралась степь, не имеющая, казалось, ни конца ни края и исчезающая на горизонте в туманном мареве.

Полузанесённый фундамент так и не построенной соборной церкви, стоивший казне 70 тысяч рублей, был выше на горе. Вокруг в беспорядке лежали огромные глыбы отёсанного гранита, также предназначавшегося для постройки собора.

Рассказывали, что когда архитектор Леруа осведомился у Потёмкина о величине будущего здания, тот сказал:

— Я хочу прежде всего знать величину самого большого храма в мире.

— Самым обширным, — ответил Леруа, — считается храм святого Петра в Риме. Он имеет около шестидесяти сажен в длину.

— Тогда наш храм будет иметь шестьдесят пять сажен, — решил Потёмкин.

На осмотр екатеринославских достопримечательностей хватило дня.

Перенесённый из шумного оживлённого Петербурга в захолустный Екатеринослав с его тихими безлюдными улицами, Пушкин скучал. Чтобы рассеяться, он катался на лодке по Днепру и однажды искупался. «Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению».

Год назад в Петербурге он болел горячкой. Но тогда он был дома, в квартире родителей, его пользовал известный врач Лейтон. А теперь он метался в жару в полутёмной хатёнке, без врача, без родных, бредил и, приходя в себя, видел растерянное лицо Никиты, который поил его ледяным лимонадом.

В бреду мерещилось всякое: бесконечная унылая дорога, полосатые — чёрные с белым — верстовые столбы. А на столбах — вороны. Неподвижные. Серые. Двуглавые. С зияющими дырами вместо глаз. И ещё другой: коляска опрокинулась, он лежит на земле, а над ним нагнулся лицейский дядька Сазонов, тот, который, как выяснилось, зарезал несколько человек…

Один раз привиделось: свеча горит на столе, в углах густая тьма, мечутся по стенам чьи-то тени. И шаги. И голоса. Вдруг — лицо. Румяное, круглое лицо Николая Раевского. Его большие руки. И голос генерала Раевского:

— Поспешай, друг мой, поспешай!

Это был не бред. Проезжая через Екатеринослав на Кавказские минеральные воды, отец и сын Раевские, несмотря на поздний час и дорожную усталость, разыскали Пушкина. Увидев его в жару, в лихорадке, без помощи, младший Раевский побежал за лекарем.

«Едва я, по приезде в Екатеринослав, расположился после дурной дороги на отдых, ко мне запыхавшись вбегает младший сын генерала, — рассказывал сопровождавший Раевских доктор Рудыковский. — Доктор! Я нашёл здесь моего друга; он болен, ему нужна скорая помощь; поспешите со мною! Нечего делать — пошли. Приходим в гадкую избёнку, а там на дощатом диване сидит молодой человек — небритый, бледный и худой.

— Вы нездоровы? — спросил я незнакомца.

— Да, доктор, немножко пошалил, купался: кажется, простудился.

Осмотревши тщательно больного, я нашёл, что у него была лихорадка.

На столе перед ним лежала бумага.

— Чем вы тут занимаетесь?

— Пишу стихи.

„Нашёл, — думал я, — и время и место“. Посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь тёплого, я оставил его до другого дня.

Мы остановились в доме бывшего губернатора Карагеорги. Поутру гляжу — больной уже у нас; говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим Раевским по-французски. После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма. Пишу рецепт.

— Доктор, дайте чего-нибудь получше; дряни в рот не возьму.

Что будешь делать, прописал слабую микстуру. На рецепте надо написать кому. Спрашиваю. „Пушкин“: фамилия незнакомая, по крайней мере мне. Лечу, как самого простого смертного, и на другой день закатил ему хины».

На другой день Раевские уезжали. Ещё в Петербурге было договорено, что, отправляясь на Кавказ и в Крым, они захватят с собой Пушкина.

Генерал Раевский просил Инзова за Пушкина. Инзов не отказал. Болезненный вид его подопечного как нельзя лучше свидетельствовал о необходимости лечиться минеральными водами.

Утром 28 мая Раевские покидали Екатеринослав, увозя с собой Пушкина — весёлого и счастливого, несмотря на мучившую его лихорадку.

Инзов сразу написал петербургскому почтдиректору Булгакову: «Расстроенное здоровье г. Пушкина и столь молодые лета и неприятное положение, в коем он по молодости находится, требовали с одной стороны помочи, а с другой безвредной рассеянности, потому отпустил я его с генералом Раевским, который в проезд свой через Екатеринослав охотно взял его с собою. При оказии прошу сказать об этом графу И. А. Каподистрии. Я надеюсь, что за сие меня не побранит и не назовёт баловством».