«Благослови побег поэта»

В это время в Петербурге в один из хмурых ноябрьских дней царь Александр I, сидя в своём роскошном кабинете в Зимнем дворце, просматривал положенные ему на стол бумаги. Трудиться царь не любил, и его лицо выражало неудовольствие и скуку.

Когда-то Александр I был недурён собой. Восторженные фрейлины шептали ему вслед: «Наш ангел!» Но годы шли, и «ангел» полинял. На голове образовалась плешь, лицо стало одутловатым, бабьим.

Недовольно морщась, царь взял очередную бумагу — рапорт о приезжающих в столицу, и вдруг его белесые брови поднялись, отвислые щёки порозовели. В рапорте среди прочих приезжающих значился. .. Пушкин.

Царь не верил глазам. Что происходит? Куда смотрит полиция! Ссыльный Пушкин самовольно явился в столицу! Был вызван начальник Генерального штаба барон Дибич. Он получил повеление: всё незамедлительно выяснить.

Дибич выяснил и поспешил успокоить царя:

— Ваше величество, Александр Пушкин не выезжал из деревни. В столицу приехал его младший брат Лев.

Тревога на сей раз оказалась напрасной.

Между тем Пушкину действительно приходило на ум — явиться в Петербург и объясниться с царём. Бродя по тёмным аллеям михайловского парка, сидя в своём деревенском кабинете, поэт не раз рисовал себе встречу с царём и даже набросал «Воображаемый разговор с Александром I».

«Разговор» начинался так:

«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: „Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи“.

Тем бы похвалы и кончились. Дальше бы следовали обвинения. Первое — за оду „Вольность“.

— Ах, ваше величество, — не без ехидства отвечал бы Пушкин,— зачем упоминать об этой детской оде? Лучше бы вы прочли хоть третью и шестую песнь „Руслана и Людмилы“, ежели не всю поэму, или первую часть „Кавказского пленника“, „Бахчисарайский фонтан“. „Онегин“ печатается: буду иметь честь отправить два экземпляра в библиотеку вашего величества к Ивану Андреевичу Крылову, и если ваше величество найдёте время…

— Помилуйте, Александр Сергеевич. Наше царское правило: дела не делай, от дела не бегай. Скажите, как это вы могли ужиться с Инзовым, а не ужились с графом Воронцовым?

Пушкин отвечал. Но царь не унимался. Он спросил:

— Но вы же и афей? Вот что уж никуда не годится.

— Ваше величество, как можно судить человека по письму, писанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление?..»

Кончался «Разговор» словами царя:

«…Тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кучум, разными размерами с рифмами».

Шутки шутками, но Пушкин прекрасно понимал — официальные пути к освобождению ему заказаны, на царскую милость рассчитывать не приходится, а он жаждал свободы. «Михайловское душно мне», — писал он Жуковскому.

Чтобы вырваться на волю, Пушкин задумал побег. Когда в ноябре 1824 года Лев Сергеевич уезжал из Михайловского, старший брат поручил ему купить среди прочих нужных вещей чемодан, дорожную чернильницу, дорожную лампу. Братья договорились, что Лев приготовит в Петербурге всё для тайного отъезда Александра в Италию или Францию.

Лев Сергеевич уехал. Пушкин был печален, встревожен. Он вынужден бежать. Что ждёт его? Мысль о том, что его голос «умолкнет… под небом дальним», «угаснет в чуждой стране», была мучительно-грустной. Ведь все его помыслы принадлежали России. Он прощался с родиной, с тихим Михайловским, с братом.

С нетерпением ждал Пушкин вестей от брата. Вскоре он узнал, что друзья — Жуковский, Плетнёв, Вяземский — не одобрили рискованных планов и что Лев ничего не стал предпринимать.

В то время в Тригорское наезжал на каникулы старший сын Прасковьи Александровны Осиповой — Алексей Вульф. Он учился в Дерптском университете, жил в городе Дерпте (Тарту). Оттуда рукой было подать до Германии.

Если бы с помощью Вульфа добраться до Дерпта… Новые планы захватили Пушкина.

Узнав, что замыслил Пушкин, Вульф загорелся. Разве плох, например, такой проект — он, Вульф, выхлопочет для себя заграничный паспорт, а Пушкина увезёт с собою под видом крепостного слуги. Обсуждали, мечтали. Но отъезд не состоялся.

И тут Пушкин вспомнил: ведь у него аневризм — расширение вен на обеих ногах. Попытка не пытка: вдруг царь разрешит ему уехать лечиться в Петербург, Москву или в чужие края?

«Я умоляю ваше величество разрешить мне поехать куда-нибудь в Европу, где я не был бы лишён всякой помощи».

Письмо написано, отправлено. Но на царя надежды плохи. Не дожидаясь ответа, Пушкин вместе с Вульфом разработал ещё один план побега.

План заключался в следующем. В Дерпте жил друг и свойственник Жуковского — профессор хирургии И. Ф. Мойер. Известный врач, человек уважаемый, почтенный, он имел влияние на начальника Прибалтийского края маркиза Паулуччи. Если Мойер попросит, чтобы к нему прислали Пушкина как интересного и опасного больного, начальство не откажет. А из Дерпта нетрудно уехать за границу. С безнадёжного больного спрос невелик. Так мыслили заговорщики. Уговорить Мойера должен был Вульф. Перед его отъездом в Дерпт учредили условную переписку. Вульф будто бы брал у Пушкина коляску. В случае согласия Мойера он должен был сообщить, что высылает коляску обратно в Псков. В случае неудачи — что задерживает коляску у себя в Дерпте. На том и порешили.

Они не предполагали, что история с коляской и Мойером примет совсем неожиданный оборот и закончится трагикомически.

Случилось так, что Жуковский, ничего не подозревая о тайных планах Пушкина и обеспокоенный его здоровьем, упросил Мойера поехать в Михайловское, осмотреть больного и, если понадобится, сделать операцию на месте.

Мойер согласился. Родители Пушкина дали распоряжение — отправить за профессором коляску. И вот из Пскова в Дерпт покатила не мифическая, а самая настоящая коляска.

Когда Пушкин узнал об этом, он ужаснулся. Заставить почтенного профессора напрасно тащиться за сотни вёрст! Необходимо отговорить его во что бы то ни стало. «Сейчас получено мною известие, что В. А. Жуковский писал вам о моём аневризме и просил вас приехать во Псков для совершения операции… — писал Пушкин Мойеру. — Умоляю вас, ради бога не приезжайте и не беспокойтесь обо мне…»

И уже без всякой конспирации Вульфу: «Друзья мои и родители вечно со мной проказят. Теперь послали мою коляску к Мойеру с тем, чтоб он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции».

И этот план побега не увенчался успехом.

Между тем пришёл ответ на прошение царю. Царь «милостиво» разрешил Пушкину до излечения болезни переехать из Михайловского… в Псков, под надзор губернатора. Это было издевательством. Пушкин так и понял. И, отбросив всякую осторожность, на насмешку ответил насмешкой: «Неожиданная милость его величества тронула меня несказанно, — писал он Жуковскому,— тем более, что здешний губернатор предлагал уже мне иметь жительство во Пскове, но я строго придерживался повеления высшего начальства. Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в учёном свете по своей книге об лечении лошадей. Несмотря на всё это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность его величества…»

Бежать не удавалось, уехать не разрешали. Неизвестно на сколько времени, но Михайловское оставалось убежищем поэта, а старый ганнибаловский дом — его жилищем.