— Мои мужья… оба… давали мне яд, — сказала Беатрис. — Первый почти сразу переборщил с дозой, зато второй был настоящим мастером своего дела. Он подсыпал мне яд понемножку, изредка, по — умному… пока один раз утром, проснувшись, я не ощутила, что все мое бедное тело до самых кончиков пальцев отравлено. Как раз вовремя!

Мне было отвратительно — особенно сегодня — спокойствие, с каким она говорила о своих мужьях, и я уже собрался остановить ее, как она печально воскликнула:

— Почему? Почему меня? Что я такого сделала? Почему меня убивали?.. Не иначе это сговор!

Я попытался ее утешить, сказал, что она слишком хороша для нашего ужасного мира… Слишком прекрасна… Слишком совершенна… Даже пошутил, что своей безупречностью она пугает людей.

— Ведь я не пытался тебя отравить.

Беатрис коротко рассмеялась и прикусила стебелек ландыша.

— Ты?! — изумилась она. — Да ты и мухи не обидишь!

Почему-то меня это задело. Но тут прибежала Аннет с аперитивами, и Беатрис, привстав, подала мне бокал, блеснув жемчужиной на жемчужном пальчике, как я его называл. Разве я мог на нее сердиться?

— А ты, — спросил я, беря у нее из рук бокал, — ты ведь тоже никого не отравила?

Тут мне в голову пришла мысль, которой я поспешил поделиться с Беатрис.

— Ты поступаешь иначе. Правда, я не знаю, как назвать тех, кто не только не убивает людей, а, наоборот, своей красотой дарит жизнь всем… почтальону, лодочнику, кучеру, цветочнице, мне…

Она задумчиво улыбнулась и так же задумчиво поглядела на меня.

— О чем ты грезишь, прекраснейшая из прекраснейших возлюбленных?

— Ты пойдешь после ланча на почту? Прошу тебя, милый. Право, я ни от кого ничего не жду… Но ведь глупо, если письма есть, не забрать их. Зачем ждать до завтра? Ужасно глупо.

Склонив набок очаровательную головку, она крутила в пальцах стебелек ландыша, а я поднес бокал к губам и стал пить… нет, смаковать вино, не отрывая глаз от темной головки и размышляя о почтальонах, и о синих жуках, и о расставаниях, которые не настоящие расставания, и о…

Боже милостивый! Неужели у меня настолько разыгралось воображение? Нет, это не игра воображения! У вина, которое я пил, был необычный горьковатый привкус…

— …очень разумный и очень тихий молодой человек, — закончила свой рассказ миссис Тиссер. — И всегда вовремя платил за комнату. Я считаю, он был не в себе…

— Свидетельнице не задавали вопрос о психическом состоянии потерпевшего, — перебил ее секретарь. — От нее требуются только факты.

— Миссис Тиссер, — вмешался коронер, — вам не задавали вопрос о психическом состоянии потерпевшего. От вас требуются только факты. Присяжные хотят как можно больше узнать о поведении покойного Ангуса Гамильтона Тигха в последний день его жизни.

Однако миссис Тиссер не так-то легко было сбить с толку.

— Ваша честь, поведение молодого джентльмена подтверждает, что он был не в себе.

— Объясните, пожалуйста, — уступая, потребовал коронер.

— Ваша честь, он вел себя очень странно. За завтраком, когда я поставила перед ним поднос, он сказал: «Миссис Тиссер, всю жизнь я поступал неправильно. Всегда открывал рот вместо того, чтобы закрывать его». О, я очень долго молила Господа, чтобы он заговорил об этом, потому что несчастный молодой человек храпел, как свинья. И я сказала: «Мистер Тигх, очень рада услышать это от вас. Запишитесь на прием к доктору Торну. Он прооперирует ваш нос, и вам никогда больше не придется мучиться». «Но мне же нравится, — возразил он, сверкая глазами. — Вся система оживает. К тому же нет ничего дешевле. Все равно что сидеть на солнышке или расчесывать волосы. Вы согласны?»

Мы все мрачно переглянулись, а миссис Тиссер тем временем продолжала:

— Я сказала, что не согласна и что уменьшу квартирную плату на шиллинг в неделю, если он избавится от своего ужасного недостатка. А он рассмеялся, прямо скажу, дьявольски расхохотался, и я ушла. Никогда еще он не позволял себе насмешек надо мной. Я, правда, всерьез не обиделась, но его поведение в то утро было необычным.

— Миссис Тиссер, вы свидетельствовали, что ваш разговор состоялся сразу после восьми часов. Вы еще видели мистера Тигха в то утро?

— Видела, ваша честь, минут через пять. На лестнице. Он показался мне очень взволнованным. Сказал, что идет покупать сияние и теперь все будет делать правильно. «Сияние?» — переспросила я, подумав, что ослышалась. «Ну, носорога, если вам это больше нравится, миссис Тиссер», — ответил он со зловещей усмешкой.

— Что было потом?

— Ваша честь, минут через десять — пятнадцать он вихрем взлетел по лестнице, а еще через полминуты я услыхала странный звук, как будто в гостиной что-то взорвалось. Потом я увидела, как он выбежал в открытую дверь, одним прыжком пересек коридор, ворвался в спальню, а там прямиком на балкон. Я закричала и постаралась побыстрее спуститься по лестнице.

— Благодарю вас, миссис Тиссер. Этого довольно. Остальное и так понятно. Мы осмотрели стеклянную дверь и повреждения на перилах балкона. Последний вопрос, миссис Тиссер. Вам что-нибудь известно о личной жизни вашего жильца?

— Если вы желаете знать, не водил ли он к себе молодых женщин, то не водил, ваша честь. В этом отношении он был на редкость приличным молодым человеком. Его занятия медициной, как он сам говорил, заменяли ему «родителей, детей и жену тоже». Вот только…

— Мы вас слушаем, миссис Тиссер.

— Однажды вечером он признался мне в любви к даме, с которой ни разу не виделся. Она как будто целиком завладела его сердцем. Поначалу я решила, что это какая-нибудь кинозвезда, но он сказал, что не имеет ни малейшего представления о том, как она выглядит, и не понимает ни единого ее слова. Тогда я в первый раз усомнилась в его здравомыслии. А неделю назад я убирала в его комнате и случайно наткнулась на письмо. Я прочитала первую строчку: «О, моя дивная Има!» Воспитание не позволило мне читать дальше. Я и сейчас не понимаю, как получилось, что я… Полагаю, он ее придумал. Один раз он ездил в Лондон и вернулся, сияя от счастья. «О, вы не поверите, миссис Тиссер!» — воскликнул он. Я спросила: «Вы говорите о даме?» И он ответил: «Миссис Тиссер, я провел с ней целый вечер». «Вы наконец встретились?» «Духовно», — сказал он.

После миссис Тиссер мы выслушали еще нескольких свидетелей, которые говорили о состоянии здоровья Ангуса Гамильтона Тигха, но так и не смогли прийти к каким-нибудь определенным выводам. Он не переутомлялся, у него не было финансовых затруднений, его не шантажировали. Доктор Торн не пользовал его ни от чего серьезнее вывихнутой лодыжки. Среди студентов — медиков он не завел себе друзей, а близкие родственники жили в Канаде.

Потом мы удалились в совещательную комнату. Поскольку мы не сомневались, что миссис Тиссер не толкала его с балкона, то сочли необходимым поберечь чувства семьи и к очевидному вердикту «самоубийство» приписали «в помрачении рассудка».

С нами не согласился только мистер Пинк, бывший химик. Потребовав тишины, он твердо заявил:

— Дамы и господа, думаю, у нас есть все основания перечеркнуть этот вердикт. Начнем с того, что у меня нет помрачения рассудка, хотя я тоже люблю, нет, обожаю великую перуанскую певицу Иму Сумак и никогда ее не видел. И по — испански не понимаю ни слова. Ни у кого нет такого голоса! Целых пять октав, и в каждой он звучит чисто, как колокол. Бедняжка Тигх! У меня редкая коллекция ранних записей Имы, которые, несомненно, доставили бы ему огромное удовольствие. Если бы я только знал, что он разделяет мою любовь к ее гениальному голосу!

И еще одно соображение, которое гораздо важнее для нашего дела. Когда мы осматривали труп, я обратил внимание на побелевшую правую ноздрю.

Мы все уставились на него, ничего не понимая, а он продолжал:

— В посмертное заключение, на мой взгляд, вкралась ошибка. Там речь должна идти не о сиянии, а о чихании, и не о носороге, а о носорожке, если изъясняться языком табачника Хэккета в Холодной Гавани, который до сих пор торгует ими. Полицейские легко выяснят, что в восемь пятнадцать Тигх побывал у табачника. Покупка наверняка у него на письменном столе. А на столике возле кровати я обнаружил знакомую книгу по физиологии. Найдите в оглавлении «чихание» и, открыв нужную страницу, вы прочитаете примерно следующее: