В Москву Алёшенька вернулся рано поутру, на «Авроре», экспрессе непозволительно дорогом для гимназиста. Но Алёшенька очень хотел прифорсить перед друзьями, обронить небрежно где-нибудь в рекреации, потягивая слабенькую папироску «Дукат» с патентованным угольным фильтром: «Неплоха «Аврора», скажу я вам, господа. Неплоха. Но все ж таки излишне расхвалена. Проводники дело знают, но надменны не по чину…»

Все эти сладкие мысли, позволительные семнадцатилетнему мальчишке, проносились в голове у Алёшеньки, когда он вольно сидел на алом бархатном диване, вольнодумно не вставая, хотя уже гремело в динамиках: «Славься, славься, русский царь!» В окошко виден был вокзал и поезд замедлял ход.

Сосед по купе, пожилой купец-киргиз, на Алёшу смотрел неодобрительно, цокал языком, а потом вздохнул:

— Э… молодежь… Так и нигилистами становятся.

От такого оскорбления Алёшенька покраснел будто рак, будучи пылкого нрава вскочил, но грубить старому человеку, к тому же иноверцу, постеснялся. Лишь выпалил:

— Сударь, зря вы меня причисляете к нигилистам! Что же до моего нежелания вставать — так это борьба с условностями. Если государю потребуется моя преданность…

— Горячий, — вздохнул киргиз. — Условности, милый Алёшенька, для того и служат, чтобы ограждать устои! Так канавы вдоль дорожного полотна не позволяют талым водам подмывать рельсы.

Речь его сразу выдавала человека образованного, с острым умом, возможно, что и не купца вовсе, а человека государственного.

— Простите, господин Валиханов, — Алёша опустил голову. — Я…

— Всего лишь молод и горяч… — усмехнулся киргиз, похлопав его по плечу. — Собирайте вещи, юноша, поезд вот-вот встанет.

Сам Алёшенька ехал налегке. «Тулка» в потертом кожаном чехле, рюкзак — многое повидавший, сразу выдающий в юноше не хлыста, а бывалого туриста. Так что носильщиков Алёшенька звать не стал. Пробежавшись от вагона до станции подземки, нарочито поверху, чтобы вдохнуть морозца, Алёшенька в последний момент передумал и остановил такси. Водитель — человек степенный, основательный, на рюкзак и ружьишко глянул одобрительно, помог погрузить вещи в багажник «Москвички», спросил:

— Издалека возвращаетесь, барин?

Обычно к Алёшеньке прислуга обращалась «молодой барин», потому вопрос был вдвойне приятен.

— Из Санкт-Петербурга, — важно ответил он. — Охотились в Приневье на бекасов.

— Из-под легавой? — задал водитель вопрос, показавший в нем любителя охоты.

— Со спаниелем.

— Хорошее дело, — одобрил водитель. — Куда ехать, барин?

— На Тверскую, — с легкой гордостью сказал Алёшенька. Он любил эту тихую центральную улицу, где родители владели целым этажом в старом каменном особняке. — Дом Егорьевых знаешь?

— Как не знать, знаменитый доктор! — уважительно сказал водитель. И как-то уже новым взглядом посмотрел на Алёшеньку. — Неужто сынок его будете? Очень у вас славный папаша.

Была у Алёшеньки легкая надежда, что к возвращению его с охоты все домашние уже соберутся в Москве. Ан нет! Отец с матерью, как улетели две недели назад в Русскую Америку, так все никак не собрались вернуться. Грелись, видать, на теплых пляжах Калифорнии, а может путешествовали по английским колониям, среди ковбоев, трапперов и индейцев. Ну разве это развлечение для взрослых серьезных людей? Алёшенька сам в девять лет пытался в Америку убежать, чтобы жить в лесах охотой и снимать с врагов скальпы, но так то детские фантазии…

Пока горничная Танечка помогала ему снять шинель, Алёшенька вдруг как-то новыми глазами взглянул на девушку. Наняли ее родители всего полгода назад — симпатичную, разбитную воронежскую девчонку. Наняли почему-то после долгих тихих споров… жалованье положили на взгляд Алёшеньки непомерно щедрое, да еще и отрядили Танечку прислуживать в первую очередь «молодому барину». И все полгода Алёшенька этому возмущался, прислуживать себе запрещал, лишь порой гонял безропотную Таню за папиросами.

Но сейчас Алёшеньке вдруг пригрезилось, что он понимает, зачем родители наняли Танечку… и почему столько платят… и отчего велели за ним ухаживать. И от понимания этого — взрослого уже, выросшего из рассказов бывалых охотников, услышанных на привалах, из опыта первой недели самостоятельного, «взрослого» времяпрепровождения, в груди у Алёшеньки сладко защемило.

— Как же вы повзрослели, барин, — повторяла Танечка. — Как возмужали… Ах, это, наверное, так интересно, охотиться?

— А ты заходи вечерком, расскажу, — пьянея от собственной смелости, предложил Алёшенька.

— Зайду, — просто и с улыбкой ответила Танечка. — Вам джакузю набрать, барин?

— Набери. И баньку истопи.

— Фу, какая ж это банька, — прыснула Танечка. — Без веника… без пара… без полок…

Глянула загадочно — и унеслась по коридору.

Алёшенька, весь мигом употевший, но довольный собой чрезвычайно, спрятал ружьишко в сейф (с оружием всегда надо быть строгим), переоделся в домашнее — да и решил, пока финская сауна греется, заглянуть к дядюшке.

Дядюшка Алёшин был уже старичок, мамин старший брат, не бедный и не немощный, но ни к чему толковому не приспособленный, к тому же — вдовый. Вот уже семь лет жил дома у Егорьевых, отчасти помогал воспитывать Алёшеньку, отчасти — просиживал кресло, копаясь в старых бумагах. В отличие от сестры-учительницы, чью профессию в обществе всякий уважает не меньше, чем докторский труд, был дядюшка Петр историком, человеком смешным, да и не особо государству нужным.

Ладно бы еще архивариус! Помогал бы людям род свой проследить, все полезное дело. А то сидел Петр днями и ночами, перебирал всеми забытые бумажки, да строчил иногда статейки в скучный маленький журнал «Уроки Истории».

Но Алёша беспутного дядюшку любил. Даже запах старых бумаг ему нравился, будил воображение.

Вот и сейчас, ворвавшись в кабинет к дядюшке будто ураган, Алёшенька завопил:

— Здравствуй, дядя! Я из града твоего имени прибыл!

Дядя в этот миг бумажки не перебирал, а посматривал на экран электрического вычислителя, где мелькало что-то телесное, охающее, ничуть на исторические документы не похожее. Вычислитель дядя тут же выключил, но особо не смутился, а сказал ехидно:

— Ох уж и из града… охальник. Небось, из болот не вылезал? С кочки да на кочку?

— Обижаешь, — обнимая дядю, да и садясь на заваленный бумагами диван (пришлось разгрести), сказал Алёшенька. — И в Петропавловку сходили, и в Исакиевскую часовню. Только в Зимний экскурсий не было, ждут государя с визитом… да я этот домик и без того видел.

Дядя кивнул:

— Растет городок-то?

— Растет, — подтвердил Алёшенька. — Стойкие там люди, на таком гнилом месте обосноваться… Нет бы в Москву переехать, в Саратов… Опять же — на югах какая благодать, а людей не хватает! Но как-то перебиваются, город строят. Трамвай пустили скоростной. Через весь город, восемь остановок…

Дядя хитро погрозил Алёшеньке пальцем, достал какой-то фолиант и изрек:

— Городок, говоришь? А знаешь, что царь Петр собирался в Санкт-Петербург столицу перенести?

Алёшенька от души засмеялся.

— Хотел-хотел, — не смутился дядя. — С целью закрепить эти земли и построить город в европейском стиле.

— Да зачем же в России европейский город строить? — снова развеселился Алёша. — Спору нет, Берлин, Амстердам, Лондон — города красивые. Но разве чем Москва хуже? Разве в Саратов или Одессу меньше туристов со всего мира едет? А Мурманск? Анадырь? Казань?

— Петру хотелось перед Европой покрасоваться, — спокойно возразил дядя.

— Ну и слава Богу, что не построил, — Алёшенька, хоть и числил себя вольнодумцем, но тут не удержался, перекрестился. — Вместо милейшего Санкт-Петербурга стояло бы каменное кладбище на болоте!

Дядя закивал:

— Вот тут ты прав. Мы в журнале сей вопрос обсуждали и решили, что царь Петр сим прожектом погубил бы десятки тысяч народа. Однако же…