"Ворчестер" привелся к ветру, шкотовые бросились к брасам и взлетели наверх, чтобы постановить верхние стаксели, но не мог ни держать так круто к ветру как преследуемый - почти на румб, ни бежать без грота столь же быстро - на два узла и более. Когда "Жемапе" вырвался настолько далеко вперед, что едва его доставала погонная пушка, Джек зевнул, дал вслед последний неторопливый, сосредоточенный бортовой залп на пределе дальности и сказал:

- Принайтовить орудия, мистер Гилл, курс зюйд-зюйд-вест, распустить все паруса.

Джек понял, что настал день, солнце поднимается над Лорьяном, и добавил, - погасить боевые фонари.

Он увидел жестокое разочарование на лице Пуллингса, пока говорил: если бы Джек подождал с открытием огня еще пять минут, "Жемапе" никогда бы не попал в Лорьян. При этом ветре, Иль-де-Груа, его рифами и берегом все сложилось так, что ближний бой произошел бы независимо от того, остался бы "Жемапе" на своем курсе или нет: пять минут, и Пуллингс стал бы либо коммандером, либо трупом, поскольку успешное сражение примерно равных кораблей означало несомненное повышение для выжившего первого лейтенанта. Единственный шанс Пуллингса на повышение из длинного и переполненного лейтенантского списка, поскольку у него не имелось ни покровителя, ни связей, ни влияния, никакой надежды, кроме удачи или сверхспособностей его покровителя, а Джек Обри недооценил ситуацию, которая, возможно, никогда снова не повторится в карьере Тома Пуллингса. Джек почувствовал нарастающую печаль, гораздо более сильную, чем обычная депрессия после настоящего боя, и, глядя на висящий грота-галс, твердым голосом спросил:

- Каковы наши потери, мистер Пуллингс?

- Погибших нет. Трое ранено щепками и один сломал ногу, пушка номер семь на нижней палубе сбита с лафета. Но мне очень жаль сообщить вам, что доктора пришибло.

Хоть доктор Мэтьюрин и участвовал во множестве сражений на море, дважды попадал в плен и единожды терпел кораблекрушение, никогда еще он не получал ранений - как хирург большую часть своего времени Стивен проводил ниже ватерлинии, надежно укрывшись от осколков, ядер и картечи; в общем, в относительной безопасности и, можно даже сказать, комфорте. Теперь же, однако, его ранило в трех местах: сначала падающий блок с заплечиком сбил его с ног, затем отвалившийся кусок крюйс-стеньги содрал ему полскальпа, и, наконец, ливень полуметровых щепок, вырванных с квартердека "Ворчестера" 32-фунтовым ядром, обрушился на его раскинутые ноги, сдирая туфли и кожу со ступней. Раны казались весьма впечатляющими, и Мэтьюрин, пока его тащили вниз, оставлял за собой солидный кровавый след, но ранения были несерьезными, и помощники без проблем зашили их - старший из них, Льюис, чрезвычайно ловко управлялся с иголкой. Резкая боль по-прежнему донимала его, но любимая Стивеном настойка опиума облегчила страдания, и с чистой совестью, ставшей результатом долгого злоупотребления, он глотал ее пинтами. Подобное грехопадение было, однако, вызвано не ранами, не болью и даже не потерей крови - причиной служил непрерывный поток посетителей.

Помощники оставляли его в одиночестве, появляясь лишь для смены повязок, ибо сей опасный пациент проявлял редкостное упрямство и даже ярость, если его пытались лечить по любой системе, кроме его собственной. Вдобавок, он оставался выше их по званию - как военно-морскому, так и медицинскому, будучи доктором и автором нескольких признанных работ по свойственным морякам болезням. Его высоко ценил Комитет по больным и раненым, кроме того, Стивен оставался не более других последователен в своих взглядах и, несмотря на либеральные принципы и неприятие узаконенной власти, не чужд ему оказался и деспотизм, вызванный раздражением. Но над пассажирами "Ворчестера" доктор власти не имел, а социальный контакт с ними был обязателен. Они же чувствовали своим долгом навещать больного, если только не болели сами (несчастного же доктора Дэвиса укладывала лицом вниз малейшая качка), кроме того, им больше нечего было делать, поэтому на протяжении всего неспешного, почти безветренного и необычайно спокойного путешествия по Бискайскому заливу и вдоль португальского побережья они поочередно посещали капитанскую столовую, в которой разместили койку Стивена. Но пассажиры оказались не единственными - Мэтьюрин ежедневно радушно принимал своих старых приятелей, Пуллингса и Моуэта. Другие же обитатели кают-компании приходили к нему время от времени, заходя на цыпочках и на пониженных тонах деликатно предлагая различные лекарства. Те самые люди, что с уважением внимали каждому его слову, теперь весьма смело давали советы. Киллик стоял над душой с бульоном, поссетом, приготовленным женой канонира, и рецептами лекарств для укрепления крови. Не будь благословенного опиума, с помощью которого он мог уплыть от своей раздражительности, его доброжелатели имели все шансы свести Стивена в могилу - гамак с двумя ядрами у ног - еще до мыса Рока, что у Лиссабона. Мэтьюрин, умея терпеть боль, тем не менее, находил скуку фатальным явлением. Казначей, капитан морской пехоты (абсолютно ему незнакомые) и двое священников бубнили и бубнили у него над ухом. Историю изобретателя очистителя с двойным дном он выслушивал семь раз, а кроме этого им и рассказать было нечего. Казалось, посетители продолжали свой бубнеж часами, в то время как натянутая улыбка Стивена все больше и больше напоминала risus sardonicus [11].

Однако под тридцать восьмым градусом северной широты здоровье Стивена начало восстанавливаться. Лихорадочное раздражение покинуло его, доктор снова стал уравновешенным и спокойным. Он даже обнаружил весьма приятные стороны в двух священниках и профессоре Грэхэме. Когда на носу по левому борту в дымке показался мыс Святого Викентия, Мэтьюрин чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы его вынесли на палубу в похожем на паланкин кресле с двумя рукоятками от шпиля. Перед ним открылась пустыня - серые воды океана, в которых, в день святого Валентина 1797-го года лейтенант Обри, сэр Джон Джервис и коммодор Нельсон разбили многократно превосходящий их испанский флот. Позже "Ворчестер" покачивался на волнах Гибралтара рядом с Новым Молом, загружая на борт свежие припасы и ожидая, пока не утихнет левант - сильный восточный ветер, мешающий "Ворчестеру" пройти сквозь Пролив и попасть в Средиземное море; в это время Стивен в компании профессора Грэхэма нежился в лучах солнца, сидя в кормовом камбузе, взгромоздив забинтованную ногу на табуретку и держа в руке стакан свежего апельсинового сока. Несмотря на то, что шотландец был мрачен и без малейшего чувства юмора, он прочел множество книг, и, преодолев, хотя бы частично, свою нелюдимость, превратился в приятного, открытого и ни в коей мере не скучного собеседника. Стивена несколько раз посещали гости с побережья, и после последнего визита доктор обзавелся образцами четырех редких споровых, увидеть которые ему всегда хотелось; теперь же он рассматривал их с таким удовольствием, с такой жадностью, что даже не сразу ответил профессору, поинтересовавшемуся, на каком языке Мэтьюрин разговаривал с тем господином.

- На каком языке, сэр? - улыбаясь, переспросил Стивен: настроение у него было необычайно приподнятое, можно даже сказать, радостное. - На каталонском, - из чистого озорства он хотел ответить "на арамейском", но Грэхэм являлся слишком ученым лингвистом, чтобы клюнуть на подобное.

- Значит, доктор, вы говорите на каталонском, французском и испанском?

- Я провел многие годы на берегах Средиземного моря, - объяснил Стивен, - и во времена своей юности подучил некоторые языки его западной части. Однако, я не знаю арабского подобно вам и, Боже упаси, еще меньше турецкого.

- Возвращаясь к нашему сражению, - переварив сказанное, произнес Грэхэм, - чего я не понимаю, так это почему капитану Обри вообще пришла в голову мысль вести стрельбу необычайно окрашенными ядрами.