Но какова же была его ярость и возмущение, когда, вернувшись через несколько дней в свое новое жилище, он нашел там другую бумажку, сложенную вчетверо, как и первая, но гораздо новее и белее. Она лежала внутри, поверх мха, который, очевидно, специально для нее положили. Этого белка уже решительно не могла вынести. Благодаря тому, что вторая бумажка была меньше первой, несколькими энергичными ударами и взмахами хвоста ей удалось, наконец, вышвырнуть ее из дупла, и бумажка свалилась на землю. Ее сразу заметили зоркие глаза вездесущей вороны; она слетела на землю и, перевернув бумажку, мрачно оглядела ее. Конечно, бумажка была несъедобная, но такие находки — большая редкость, и старая любительница коллекций почувствовала, что не в силах пройти мимо. Она взяла письмо в клюв и, после отчаянных усилий в полете, возвратилась с трофеем на свою ветку и уселась на ней. Но тут сказались особенности птичьей природы: ворона, очевидно, забыла, в чем дело, равнодушно выронила бумажку и, не обращая на нее никакого внимания, в конце концов улетела, как будто все это ее совершенно не касалось. Письмо упало на соседний куст дикой яблони, где оно и пролежало до вечера, когда дикая кошка, мчавшаяся в курятник Малрэди, толкнув куст, свалила бумажку; грабительница сама так перепугалась, что удрала в соседний округ.

Но треволнения белки еще не кончились. На следующий день молодой человек, который тогда сопровождал девушку, вернулся к дуплу один. Едва белка успела из него выскользнуть, как нетерпеливый посетитель подошел к дереву, заглянул в дупло и даже засунул туда руку. Выражение удовольствия, мелькнувшее на его озабоченном, серьезном лице при мысли, что исчезнувшее письмо, очевидно, получено адресатом, ясно доказывало, что именно он положил его, и, вероятно, пробудило раскаяние в мрачном сердце вездесущей вороны, которая, сидя на суку, виновато каркала. Но молодой человек вскоре ушел, и белка снова безраздельно завладела дуплом.

Прошла неделя — утомительная, полная тревоги неделя для дон Сезара, который со времени той встречи ни разу не видел Мэми и не получал от нее известий. Он слишком дорожил собственным достоинством, чтобы прийти к ним в дом после двусмысленного поведения миссис Малрэди, и был слишком горд, чтобы бродить вдоль заборов и изгородей в надежде встретить ее дочь, как поступил бы обычный влюбленный. Он скрывал свои мрачные мысли в монастырской тени усадьбы в Лос Гатос или искал забвения в бешеной скачке по ночам и на рассвете. Иной раз этот мчащийся всадник, мрачный как призрак, обгонял дилижанс, и только горящий, как звездочка, кончик сигары напоминал, что это человек, а не привидение. Однажды ранним утром во время такого безумного развлечения ему пришлось остановиться около кузницы в Скороспелке, чтобы сменить ослабевшую подкову. Сам он тем временем решил посмотреть газету. Дон Сезар редко читал газеты, но заметив, что перед ним «Новости», начал проглядывать ее столбцы. Внезапно среди черных строк, подобно искре с наковальни, сверкнула знакомая фамилия. Мозг и сердце его, казалось, забились в унисон с кузнечным молотом, когда он прочитал следующее:

«Известный житель нашего города Элвин Малрэди, эсквайр, отбыл позавчера в Сан-Франциско для участия в важном заседании директоров компании «Прииски Рыжей Собаки». Общество с сожалением узнает, что миссис Малрэди и ее очаровательная и высокообразованная дочь, предполагавшие отправиться в Европу в конце месяца, ускорили это событие почти на две недели, воспользовавшись случаем сопровождать м-ра Малрэди до Сан-Франциско по пути на восток. Миссис и мисс Малрэди намерены посетить Лондон, Париж и Берлин; они пробудут в отъезде три года. Возможно, что позже м-р Малрэди присоединится к ним в одной из вышеназванных столиц. Весь город очень сожалеет, что при столь неожиданном отъезде не мог устроить проводы, достойные этой уважаемой семьи и тех симпатий, какие к ним питают в Скороспелке».

Газета выпала из рук дон Сезара. Уехала! Не сказав ни слова! Нет, это невозможно! Здесь какая-то ошибка; наверно, она написала, но письмо не дошло; наверно, она написала в Лос-Гатос, а олух посыльный отнес его не туда; может быть, она назначила свидание или ожидала, что он поедет за ней в Сан-Франциско. «Позавчера»! Это была утренняя газета... Только два дня, как она уехала... Еще не поздно получить письмо, задержанное на почте чьей-то забывчивой рукой, или... дерево!

Конечно, письмо лежало в дупле, а он не ходил туда уже целую неделю. Почему он не вспомнил об этом раньше? Виноват он, а не она. Она уехала, считая его, наверно, изменником или деревенским невеждой.

— Черт тебя дери, ты что, вечно собираешься держать меня здесь?

Кузнец вытаращил на него глаза. Дон Сезар внезапно опомнился и заметил, что не только думает, но и говорит по-испански.

— Десять долларов, мой друг, если вы отпустите меня через пять минут!

Кузнец засмеялся.

— Вот это по-американски, — сказал он и живее принялся за работу.

Дон Сезар снова взял газету. Там была другая заметка, напомнившая ему о последнем свидании с Мэми.

«М-р Гарри Слинн младший, редактор нашей газеты, только что переехал в дом, прежде занимаемый Элвином Малрэди, эсквайром, и ставший историческим в анналах нашего округа. М-р Слинн привез с собой отца, X. Дж. Слинна, эсквайра, и двух сестер. М-р Слинн старший, который в течение многих лет страдал от полного паралича, сейчас, как нам стало известно, понемногу поправляется и по совету врачей предпочел живительный воздух здешних холмов расслабляющему зною Сакраменто».

«Живо наладили дело», — подумал дон Сезар с легким уколом ревности, вспомнив об интересе, который проявляла Мэми к молодому редактору. Но через минуту он выбросил из головы все, кроме неясного сознания, что если Мэми действительно любит его, дон Сезара, так же, как он любит ее, она не стала бы содействовать его знакомству с двумя молодыми сестрами редактора, которые, по ее мнению, могли быть весьма привлекательны.

Через пять минут все было готово, и дон Сезар снова сидел в седле. Не прошло и получаса, как он доехал до придорожного валуна. Там он привязал лошадь и по узкой тропинке спустился в лощину. Через несколько минут он был на месте их последней встречи. С замирающим сердцем подошел он к гнилому дереву и заглянул в дупло. Письма не было!

Несколько почерневших орехов и сухой мох, который он туда положил, валялись на земле у корней дерева. Но он не мог припомнить, было ли там все это, когда он приходил в последний раз. Он начал шарить в дупле. Его пальцы натолкнулись на острые углы плоского бумажного пакета. Руки у него задрожали от радости, дыхание остановилось. Он вытащил пакет из дупла — и радость сменилась разочарованием.

Это был обычный конверт из желтовато-коричневой бумаги, на котором рядом со штемпелем виднелась печать почтовой компании. Этот признак устаревшего способа пересылки корреспонденции и выцветшая бумага доказывали, что письмо пролежало здесь довольно долго. Его тяжесть, превышающая вес обычного письма того же размера, объяснялась, по-видимому, тем, что в нем находилось еще что-то, шелестевшее и перекатывавшееся под пальцами, как мельчайшие крупинки металла или песка. Дон Сезар знал, что так часто посылают образчики золота. Конверт хорошо сохранился, кроме адреса, написанного карандашом и теперь едва различимого. Даже когда адрес удалось расшифровать, он все-таки оказался бессвязным и незаконченным. Неразборчивыми каракулями неизвестный корреспондент нацарапал: «Дорогой Мэри», а потом «Миссис Мэри Слинн». Если бы мысли дон Сезара не были в последнее время заняты фамилией редактора, он вряд ли разобрал бы эту надпись.

Жестоко разочарованный и возмущенный, он сразу стал восстанавливать в уме связь обстоятельств, которые в другое время показались бы ему чисто случайными или которых он, возможно, и совсем бы не заметил. Это дупло, по-видимому, и раньше использовалось в качестве потайного почтового ящика. Знала ли это Мэми и как она об этом узнала? Основывая догадки только на этом старом письме, нелепо было бы думать, что она вела тайную переписку с молодым Слинном, да и адрес был написан не ее рукой. Однако не существовало ли прежде какой-нибудь тайной близости между этими семьями? Только одна мысль могла связать это письмо с вероломством Мэми. То была позорная, чудовищная мысль, порожденная его незнанием жизни и обычной подозрительностью ко всякому проявлению юмора, как и ко всему остальному. Эта мысль сводилась к тому, что письмо — грубая шутка Слинна, может быть придуманная совместно с Мэми, — прощальное оскорбление, которое должно было в последний момент обнаружить их вероломство и его доверчивость. Оно несомненно доказывало их недостойное поведение и объясняло, почему Мэми тайно бежала от него. А в конверте, конечно, окажется какое-нибудь убедительное и позорное подтверждение ее измены. Эти американцы всегда отличаются низкими выдумками; это вульгарность, свойственная их нации.