Сержант Усов тоже помнил Финляндию в марте тысяча девятьсот сорокового года. Земля и лес, маскировочный халат и станковый пулемет — все имело один сливающийся белый цвет. Тогда предметы потеряли свои очертания и издали были невидимы. Станковый пулемет Усова хлестал длинными очередями по кронам деревьев, сбивая на землю обильный снег и злых белофинских «кукушек».

Прошло полтора года. И снова сержант Усов держится за ручки затыльника. Пулемет бьет оглушающе и методически четко. Частая отдача, словно электрический ток, передается на тело. Ствол поворачивается, как шея необыкновенного животного. Усов стреляет, рассеивая огонь по фронту. Он весь в напряжении, стиснуты зубы, и голова часто трясется в такт пулеметной очереди.

— Сволочи! — срывается с воспаленных губ коменданта.

Снова вздрагивает и ползет в приемник пулеметная лента. Дым застилает амбразуру. На поле опять остаются одни низкорослые изуродованные кустики.

— Получили? — злорадно кричит комендант. — Получили, гады?!

Никогда еще не видели бойцы таким своего командира. В пылу он рванул воротничок гимнастерки так, что пуговица отскочила далеко в сторону. Он не заметил этого.

К нему подбежал дежуривший у входной двери Ершов.

— Товарищ сержант, у самой двери мина лопнула!

— «Лопнула»! — передразнил комендант и безнадежно махнул рукой: учить было некогда.

Закончился день, прошла ночь. Вновь начался день. Немцы дважды ходили в атаку, пытаясь овладеть укреплением. Они были настойчивы, но в перерывы между атаками держались далеко от дота.

В полдень, когда фашисты скрылись в лесу, сержант Усов собрал свой гарнизон. Он только что разговаривал по телефону с командиром полка. Комендант не спал две ночи. Он чувствовал тупую боль в висках. Серое от копоти лицо оживляли лишь глаза.

— Сегодня ночью, — сказал комендант, — наши переходят в контрнаступление. При успехе мы завтра опять будем со своими. Ночью никому спать не придется. Потому приказываю: все, кто не отдыхал сегодня, — сейчас спать. Остальным приготовиться…

Усов снял гимнастерку, обвязался, как поясом, полотенцем и пошел умываться. Потом он достал зеркало и бритву и побрился. Пришил к гимнастерке недостающую пуговицу и впервые за три дня прилег на топчан. Закрыл глаза, но сразу же поднялся и позвал Любова.

— Выдайте дневной паек, норма остается прежняя — по два сухаря. В пятнадцать ноль-ноль по телефону зачитают сообщение Информбюро. Можно провести беседу.

Комендант откинулся на топчан, подложил руку под голову и моментально заснул.

Все бодрствующие были заняты делом. Сибирко, расстелив лист бумаги на столе, где стоял телефонный аппарат, рисовал заголовки для «Боевого листка». Конечно, он напевал. Без песенки неунывающий связист сидеть не мог. Двое солдат пришивали подворотнички. В помещении была наведена чистота — гарнизон готовился встретить своих освободителей. Ночью предстоял бой. Калита, Синицын и Ершов набивали пулеметные ленты.

На узком клеенчатом топчане, раскинув руки, спал ефрейтор Любов. Во сне он улыбался. Курчавый, с широким добродушным лицом, он походил на большого ребенка. Впрочем, этот «ребенок» легко выжимал двухпудовку и десятки километров бессменно носил тело станкового пулемета.

— Если бы здесь был Вобан, — вполголоса говорил Синицын маленькому Ершову, — он обязательно соорудил бы дополнительные укрепления. Или нет, он прорыл бы подземный ход в город. Ты знаешь, кто такой Вобан?..

Ершов нехотя признался, что никогда не видел Вобана. Синицын с жалостью посмотрел на товарища.

— Его и не увидишь. Он еще в восемнадцатом веке умер…

— Опоздал родиться, Ершов, — с усмешкой заметил Сибирко. — Не знаю, что у нас делал бы Вобан, а вот на месте сержанта я заставил бы вас побыстрее разворачиваться с набивкой лент.

Для Синицына сразу же потускнела жизнь. Он уже предвкушал удовольствие пуститься в длинные исторические экскурсы, чтобы «просветить» несведущего Ершова. Но тут вмешался этот Сибирко, и настроение рассказывать сразу же пропало. Обиженный, он замолчал и принялся сосредоточенно работать. Сибирко понял, что обидел Синицына. Он совсем не хотел этого и потому сказал успокаивающе:

— Ты не сердись, я ведь шучу…

Синицын промолчал, но обида его моментально рассеялась.

Закончив заголовок «Боевого листка», Сибирко принялся печатными буквами переписывать заметки. Он читал их вслух, слово за словом, словно диктуя себе:

«Мы окружены врагом, мы внешне оторваны от всех, но внутренне чувствуем неразрывную связь со всем близким нам, дорогим, с нашей родиной. Верим в победу над врагом и дот не сдадим. Будем биться до конца…»

Сибирко, как истый художник, отходил на шаг-два от стола и любовался заголовком.

— Правильно! «До кон-ца». Хорошо написано!

Песня Сибирко развеселила бойцов.

— Спой «Раскинулось море широко», — попросил Калита.

— Можно… У меня к ней припев новый есть.

И Сибирко запел тихим, но приятным голосом:

Было тихо и спокойно в доте. И с трудом верилось, что вокруг этих, поздним вечером бодрствующих бойцов сжимается кольцо опасности.

В полночь грохнули отдаленные выстрелы. Комендант поднял на ноги весь гарнизон. Долго длилась пальба. Но бой не приближался к доту. Лишь изредка невдалеке разрывался снаряд, тяжело сотрясая укрепление.

А перед рассветом позвонили с командного пункта батальона и сообщили, что прорыв к доту не удался.

Начался пятый день. И начался он неприятностью. Сибирко обнаружил, что телефон не работает — кабель имел где-то разрыв. Связь с передовыми позициями и командным пунктом нарушилась.

— Может быть, перебило снарядом? — высказал предположение Калита.

— Может быть. Только бы немцы не обнаружили кабель…

Усов по-прежнему был спокоен. Горяев следил за его лицом, за каждым движением, стараясь заметить хотя бы маленькую долю неуверенности или сомнения. Комендант так же размеренно шагал, таким же ровным голосом отдавал приказания.

Еще до рассвета немцы повели яростный артиллерийский обстрел города. Снаряды гудели над дотом и тяжело рвались сзади. Гарнизон ожидал новой атаки. У пулеметов, амбразур и наблюдательных щелей дежурили бойцы.

Фашисты подтянули несколько пулеметов и открыли прицельный огонь по амбразурам. Усов давно ожидал этого и в душе тревожился. Он понимал, что это ставка на поражение гарнизона — наиболее сильное средство против долговременных укреплений. Это называется «ослеплением амбразур».

Пули осыпали снег и землю, бешено колотились в переплеты и пронзительно взвизгивали при рикошетах. Иногда они влетали в помещение, впиваясь в деревянную обшивку.

— От амбразур! — кричал комендант.

Пулеметный огонь усиливался. Рядом у самых стен ложились мины. Наблюдать за полем стало опасно. Комендант приказал прекратить стрельбу, чтобы не выдавать расположения амбразур. А немцы, обнаглев, подтягивали пулеметы еще ближе.

Поддерживаемые огнем, отдельные солдаты добрались до проволочных заграждений и лежа выстригали проходы.

Удавалось лишь на несколько секунд прильнуть к амбразуре и — сразу же укрыться.

В эти минуты был тяжело ранен Петя Синицын. Неожиданно он откинулся назад и схватился за плечо. Лицо побледнело. Несколько секунд он сидел, потом склонился и рухнул на пол. Его подхватил Любов. Раненого отнесли на топчан. Это произошло быстро; все понимали и все молчали.

Первым словно очнулся комендант. Он смотрел на раненого, и, казалось, лицо его сводили судороги. Не выдержав, подскочил к пулемету и приподнял спусковой рычаг. Пулемет встрепенулся. Усов ожесточенно поливал поле свинцом, прикрыв один глаз и прикусив губу. После нескольких длинных очередей он опустил рукоятки затыльника, повернулся и нетвердой походкой подошел к раненому. Калита разрезал гимнастерку Синицына и накладывал на плечо повязку. Каждый новый слой бинта окрашивался кровью. Синицын, закрыв глаза, тихо стонал.

Умолкнувший пулемет Усова словно подал команду фашистам. С трех сторон поднялись густые цепи их касок. В промежутках между цепями над заснеженными брустверами прыгали вспышки в стволах пулеметов.

— Огонь! — скомандовал комендант.

Одновременно заговорили пулеметы и хлопнули залпом винтовки. И снова гитлеровцы не выдержали. Скрюченные, бежали они обратно. Некоторые, запутавшись в колючке, со злостью рвали и отбрасывали шинели и тут же, подбитые, падали.

А пулеметы с короткими паузами били и били из амбразур.

Люди привыкли к стрельбе, они не обращали внимания на взрывы снарядов. Но слабый стон человека заставил всех вздрогнуть. На полу в каземате лежал рядовой Анисимов. Подбородок его был прижат к груди, и из-за воротничка, заливая шею, выступала кровь. Горяев был тут же, но он не видел, как Анисимов упал. Лишь легкий крик услышал он. Горяев бросился к товарищу, позвал его, схватил за руку. Несколько секунд пульс бился учащенно, потом стал затихать и, наконец, совсем прекратился. Анисимов был мертв.

Подбежавший Усов притронулся к руке Анисимова и, поняв, застыл недвижимый. Потом он снял шапку и отвернулся, Горяеву показалось, что комендант заплакал. Но он ошибся — у коменданта были сухие и жесткие глаза.

— Стреляйте, Горяев! — приказал сержант. — Бейте их, бейте!

Он вобрал в себя воздух. Горяев услыхал сдержанный, но тяжелый вздох, когда Усов уже спустился из каземата.

После смерти Анисимова люди стали сдержаннее, лица их казались суровыми и напряженными. Не каждую минуту, а каждую секунду они готовы были взяться за оружие и драться с врагом.