— Прибыл я не только по своей воле. Меня послала государыня с грамотой. Запорожцы должны тоже выйти из Сечи, встать с оружием на защиту веры. Вот грамота.

Мелхиседек полез рукой за пазуху, вытащил завернутую в шелк бумагу, стал развязывать её. Глаза кошевого беспокойно забегали по светлице.

— Тимош, пойди Глобу позови! — крикнул он, приоткрыв дверь, и, возвратившись на место, смущенно пояснил Мелхиседеку: — Глоба — писарь кошевой, он сейчас прибудет; тут недалеко, через одну хату. Не умею я читать.

Однако грамоту взял. Долго разглядывал её, вглядывался в мелкий красивый почерк. И Мелхиседек никак не мог разобрать, в самом ли деле он не знает грамоты или только прикидывается. Через несколько минут, стуча сапогами, в светлицу вошел писарь Иван Глоба. Кошевой протянул ему бумагу, коротко пояснил, о чём идет речь. Глоба прочитал грамоту сначала про себя, потом, расправив её на столе, вслух. А дочитав, внимательно посмотрел на подпись.

— И печать с орлом, и писано под указ, а только не настоящая она, атаман, — словно бы про себя промолвил писарь. — На таких грамотах должна бы другая печать быть, на шнурках. Да и рука не государыни. Я руку её величества хорошо знаю.

Мелхиседек сидел неподвижно. Его лицо было спокойно, только ниже упали на глаза длинные ресницы.

— Как не государыни? — тихо спросил он.

— А так, не государыни — и дело с концом! — не поднимая головы, промолвил Глоба. — Я сейчас принесу какой-нибудь указ, сверим, хотя и так видно.

— Не надо, — махнул рукой Калнышевский. — Я вижу — почерк подделан. Подпись государыни и я хорошо помню. И с чего бы это вам поручали её везти? Гонцов, что ли, нет в сенате? — Кошевой вытянул вперед руку. — Молчите, ваше преподобие. Я всё знаю, не берите на душу большего греха, и так вы не малый приняли. Не пойму только, ради чего вы всё это затеяли? Может, ради славы? Что, мол, это я поднял всех на оборону веры. В историю попасть! На такое дело подбить хотели! Когда б не сан ваш и не о вере шла речь, приказал бы в колодки забить. Уходите отсюда с миром и не пробуйте запорожцев подговаривать, худо будет.

Третий день шёл дождь. Грязные лохматые тучи ползли и ползли по небу без конца и края. Мокрые деревья сбрасывали последнюю листву, она тонула в лужах, смешивалась с грязью размокших сечевых улиц.

В такую погоду выезжать из Сечи было безрассудством. Максим с утра до вечера сидел в Тимошевском курене и либо забавлялся картами — в хлюста, дурачка, в пары, либо латал сечевикам обувь. И хотя он не был разговорчивым, всё же вокруг него всегда сидело несколько запорожцев. Рассказывали разные бывалые случаи, шутили, иногда распивали по чарке. Изредка вставлял слово и Зализняк. Больше же молчал. Зажав между колен сапог, он стучал молотком, вгоняя гвоздик за гвоздиком в потертые казацкие подошвы. Однако было в нем что-то такое, что привлекало людей, располагало к откровенности. И наибольшей наградой для того, кто рассказывал что-то смешное, был не громкий хохот кого-либо из запорожцев, а скупая Максимова улыбка, короткий теплый взгляд его серых лучистых глаз.

Романа в курене не было. Он остался у стеблевцев и, как передавал Хрен, связался с пьяной ватагой. Максим решил не трогать его.

«Выедем из Сечи, на том и колец его пьянке, — думал он, — только бы поскорее установилась погода».

В среду с утра погода как будто бы стала улучшаться, но с полудня снова надвинулись тучи. Сидя у двери, где было больше света, Максим пришивал к сапогам старые голенища. Сеял мелкий дождь. В курене, улегшись в круг, негромко пели запорожцы. Зализняк натирал смолой дратву и тоже подтягивал невысоким голосом:

Чорна хмара наступила,

Став дощик іти.

Благослови, отамане,

Намет нап’ясти.

Песня лилась печально, то затихая на миг, то снова звуча с новой силой.

Ой, нап’яли козаченьки

Червоний намет,

Несуть вони вино, пиво

І солодкий мед.

Усі пани, усі дуки

У наметі сіли,

Наше браття, сіромашня,

Та і не посміли,

Взяли кварту меду з жарту,

На дощику сіли.

Вдруг Максим услышал топот на улице. В курень влетел Жила, забрызганный грязью. Он так запыхался, что едва мог говорить.

— Романа довбиш

[26]

забрал, судья повелел… на горло… — размазывая по лицу грязь, выпалил он.

Максим вскочил с березового пенька, рассыпав деревянные гвоздики.

— Что ты мелешь, за что?

— С Карасем сцепился. Ещё в первый день, как вы вдвоем приходили. А сегодня утром Карась поднял крик, будто Роман у него деньги украл. Кто-то из братчиков вытащил, а на Романе отыгрались. А может, и никто не брал, Карась нарочно всё подтасовал. Роман разозлился, в гневе поднял саблю; Хрен успел подбить руку, и он ударил плашмя, только кожу на Карасевом затылке немного царапнул. Может быть, дубинками все обошлось бы, но куренной — за Карася. Разве не знаешь, «бідний плаче — ніхто не баче, а як богатий скривиться — всяке дивиться». Говорит, мол, сам видел, как Роман около череса Карасева вертелся. Не верю я, что он взял эти деньги! Ни за что хлопца повесят. Куренной давно грозился проучить голытьбу. Только зацепки не было. А теперь возьмут и отыграются на Романе. Правда, уже столько лет на смерть у нас не осуждали. И указ сената запрещающий есть. Но они вынудят дозволение у тутошних московских начальников или теперь, или после казни.

— Мигом к кошевому, он один может запретить казнь, — бросился за шапкой Максим. Забежав на кухарскую половину, он схватил у кухаря два калача.

— Ничего не выйдет, — говорил по дороге Жила, — стеблевский куренной кошевому сватом приходится.

Кошевой, сидя у окна, чистил соломиной люльку. При появлении Зализняка и Жилы взглянул на них, вытер об полу табачную гарь и снова принялся за свое дело. Зализняк и Жила положили на край стола калачи; чтобы очень не наследить, отошли к двери.

— Кланяемся хлебом-солью, — сказал Максим. — Дозволь, пане атаман, слово молвить.

— Говори, — продувая трубку, процедил сквозь зубы Калнышевский.

— Сегодня невинного человека схватили…

— Вы за того шаромыжника пришли просить? — выплюнул под ноги слюну кошевой. — Вы кем же ему доводитесь?

— Побратимы, — неожиданно произнес Жила.

— Воровы побратимы, значит. Забирайте к бесам ваши калачи, нечего тут лясы точить. Повесят одного, и остальным острастка будет.

— Выслушай, пане атаман… — начал Жила.

— Нечего слушать! — крикнул Калнышевский. — Прочь из светлицы!

Максим видел, что спорить бесполезно. Не прощаясь, он толкнул каблуком дверь и, повернувшись, пошел через сени.

— Иди в Стеблёвский курень, жди меня там, — сказал Жиле, — а я в пушкарню пройду.

Сторожевой запорожец неохотно впустил Максима в пушкарню. Зализняк прикрыл за собой дверь, немного постоял у порога, пока глаза привыкли к темноте. В углу на куче камыша лежал прикованный за ногу к колоде Роман. Максим легонько коснулся его плеча. Роман вздрогнул от неожиданности, оборотился к Зализняку.

— А, это ты, садись, гостем будешь, — усмехнулся.

Максим сел рядом, ломал сухой камыш, не зная, о чем говорить.

— Не печалься, Роман, — тихо проговорил он, — это ещё не всё, что-нибудь придумаем.

— А я и не печалюсь, — пытался спокойно говорить Роман. — Я свою кашу уже съел.

— Что-то надо сделать…

— Веревку подрежете или девку найдете? Так и её нет. Рассказывал мой дед, как одного запорожца вешали. Ведут его к дубу, а тут выходит дивчина с платком, опущенным на лицо. Повели их в церковь. Стоят они под венцом, а молодой боится на невесту глаза поднять: у невесты нос что твой кулак, а на подбородке котел можно повесить. И пазуха низко, почти на животе. Молодая её левой рукой поддерживает. Присмотрелся, а у невесты пальцы аж черные от табака… Чего ты повесил голову? — оборвал рассказ Роман. — Неужели не смешно?

— Смешно, очень смешно, — задумчиво ответил Зализняк и замолк снова.