Максим лазил по хате до самых сумерек. Давно догорело за Тясмином в багряном зареве солнце, серым туманом поднимались с земли сумерки. Уже трудно стало разглядеть что-нибудь. Тогда Зализняк слез с хаты. Отнес в сени лестницу, помыл у колодца руки и пошел со двора.

— Куда ты? — позвала от погреба мать. — А ужинать?

— Я недолго, скоро вернусь.

Мать и Оля одни не стали ужинать. Долго сидели они, ожидая Максима. Одна за другой сгорали сухие, наколотые из смолистого соснового корня лучинки. Оля так и задремала, склонив белокурую головку бабке на колени. Лучина догорела, но Устя не встала зажечь другую, не хотела тревожить внучку. Уже и её клонило ко сну, а Максима всё не было.

«Не случилось ли что-нибудь?» — тревожно подумала она. Давно стал взрослым сын, своя жизнь у него, а материнское сердце неспокойно. Всё ей кажется, что может он попасть в какую-то беду. Сколько она натерпелась страхов, когда Максим был ещё ребёнком! Хлопец рос буйным, часто приходил домой в разорванной сорочке, с распухшим носом. Однако почти никогда не плакал. Может, горе и нужда сделали его таким чёрствым. Что он видел сызмальства! Рано умер отец — простудился, провалившись зимою под лёд. На Максима он возлагал большие надежды. Всё, бывало, говорил: «Это у меня мастер знаменитый будет, руки у него золотые». И в самом деле, мальчик рос очень понятливым. Ему не было ещё восьми, а он уже вырезал из ясеня таких коней и петушков, что хоть и в Чигирин на ярмарку вези. А однажды волов в ярме вырезал, ещё и покрасил луковым настоем. Никто не верил, что это Максимова работа. Но после смерти отца бросил резьбу. Никому не было дела до его коней и волов, и самому Максиму это быстро надоело.

Звякнула щеколда. «Максим?» Нет. Это ветер стучит в дверь, завывает под окнами, словно просится в хату. А мысли снуют без конца, без края, всплывают целыми вереницами, цепляются друг за друга, как паутина бабьего лета за корявые ветви дикой груши, одиноко растущей в поле.

Вырастал мальчик, росли и заботы. То паныча в воду бросил, то трубу сотскому заткнул, то дойду

[31]

панскую сманил. И та привыкла к нему, никак к пану идти не хотела. Дважды убегала. Это уже люди рассказывали — Максим ничего дома не говорил. Разгневался пан за свою лучшую гончую, послал гайдуков, чтобы поймали этого пакостного мальчишку и привели собаку. Максим как раз на поле за раненой лисицей гонялся. Лисица добежала до норы и спряталась в ней. Сколько ни посылал хлопец гончую, та только доходила до норы и возвращалась назад. Тогда Максим, недолго думая, с ножом в руке полез сам. Когда вылезал назад, тут его окружили гайдуки.

— Разве это собака? — сказал хлопец, вытирая окровавленные руки. — За лисицей боится идти.

Один из гайдуков хотел схватить его, но Максим швырнул в лица гайдуков пригоршню песку, а сам через лозы бросился к Тясмину. Пока гайдуки продирались сквозь чащу, он уже вылезал на противоположном берегу. А потом стал на берегу, взялся руками за бока и запел. Ни с чем вернулись панские посыльные, сказали пану, что этого хлопца даже звери не берут. Ещё хорошо, что никто не выдал тогда, чей это хлопец; да и пан мало интересовался этим, он только очень смеялся, когда ему рассказали, как Максим тянул за хвост лисицу. После этого хлопец несколько дней не возвращался домой.

Не было ему ещё и полных шестнадцати лет, когда он совсем оставил дом. Устя была на работе, он собрался без неё, знал: будут слезы, мать не пустит. С соседями передал — на Запорожье едет. Несколько раз приезжал из Запорожья. Привозил немного денег. Только, видно, не сладко ему жилось там. Максим стал ещё мрачнее, редко смеялся. А однажды, уже будучи дома, начал пить. Тогда все боялись тронуть его. Одной матери стыдился, каким бы ни был пьяным, а, подходя к хате, старался ступать твердо и как можно тише; в хате сразу шел к постели, пытался ничего не опрокинуть, не разбить. С тихими упреками она поила его квасом. Максим говорил, что он плохой сын, что больше не станет пить, и ещё что-то, уже совсем неразборчивое, а она помогала ему раздеться, горячие слезы её падали на подушку.

Скрипнула дверь. Хотя было совсем темно, Устя сразу узнала Максима.

— Сынку, ты? Раздуй огонь, вечерять будем.

— Не хочу, я поел у Романа. — Он бросил на сундук шапку, кунтуш и, не раздеваясь, лег на постель лицом в ладони.

«Почему так? — билась в голове мысль. — Почему всегда одни неудачи?»

Весь век искал счастья, гонялся за ним. Глядя на свои сильные руки, думал Максим: нет, он все же должен выбиться в люди. Судьба бросала его с одного места на другое, с одних заработков на другие. Иногда ему казалось, что вот-вот он догонит своё счастье. А оно как ветер. Так и теперь. Управляющий отказал отпустить Оксану. Сказал, что она уже обручена, с пикинером договорено про выкуп, разве что сам пикинер отступится или не приедет до весны.

Выкуп за Оксану запрашивал большой, намекнул что пикинер обещал привезти с похода и ему, управляющему, подарок. В Максимовой груди вспыхнула волна гнева, однако он сдержался. Знал — руганью тут не поможешь. Денег таких он не мог сейчас дать. Ещё же придется и попу давать. «Орлик!» — об этом было горько думать, но что ж поделаешь.

«Надо продать такому человеку, чтобы впоследствии можно было выкупить. Только это позже. Сейчас и этих денег недостаточно».

Лежать было неудобно. Зализняк, не поднимаясь, снял нога об ногу сапоги, и они с глухим стуком попадали на пол.

Потом лег немного повыше, подсунув себе под голову подушку. Уже сквозь сон слышал, как мать осторожно укрыла его рядном.

*

Микола никак не мог дождаться вечера. Ему казалось, что солнце опускается невероятно медленно, оно как будто зацепилось за тополь, повисло между ветвями. Сегодня должно решиться всё. Три дня тому назад Орыся сказала: можно засылать сватов. Мать всё знает и обещала уговорить отца.

«А если мельник не согласится?» — со страхом подумал Микола. Да что там! Согласится. Разве он не знает Миколу? Разве есть в селе парубок сильнее его, к работе привычнее? А дальше ещё и не то будет. Он всем покажет, как нужно хозяйничать, горы своротит. Где же это так долго замешкались дядько Карый и дед Мусий? Может, побежать к ним? Вот они идут!

Дед Мусий постучал палкой в окно.

— Микола, ты готов?

— Сейчас, поясом обвяжусь.

Карый и дед Мусий зашли в хату.

— Может, по чарке бы выпили перед дорогой, — одергивая на Миколе свитку, предложила мать.

Дед Мусий взглянул на Карого.

— А что, может, матери его ковинька, для храбрости потянем по одной. В случае, там не дадут.

— Не приведи господь, — охнула мать. — Стыда тогда не оберешься.

Карый толкнул деда Мусия в бок.

— То я, матери его ковинька, в шутку сказал, — поперхнулся чаркой дед Мусий. — Высватаем ту кралю, это уже беспременно.

Они пошли со двора. Возле мостика с острогами в руках и прутьями на шеях с нанизанными на них небольшими рыбками толпилась куча мальчуганов. Заметив сватов, они побросали остроги, зашептались между собой. Самый меньший между ними, пузан в непомерно больших сапогах, подняв любопытные глаза и шмыгнув носом, громко сказал:

— Глядите, дед Мусий свататься идет.

Дед Мусий погладил мальчика по голове, усмехнулся:

— Я, сынку, матери его ковинька, отсватался уже. Вот тебя, шалопута, женить следовало бы, а то некому пузыри под носом вытереть! И откуда эта детвора всё знает?

Неширокой дорогой спустились к Тясмину. Проходя мимо трех осокорей, Микола невольно замедлил шаг — тут чуть не каждый вечер простаивали они с Орысей.

— Ты не бойся, — сказал ему во дворе дед Мусий. — Всё будет ладно. Пошел прочь, чего тявкаешь? — махнул он палкой на небольшого лохматого пса, что, приседая на передние лапы, с лаем прыгал перед ним. — Хозяин, матери твоей ковинька, злее и тот молчит.

Сваты прошли в хату. Через не прикрытую в сени дверь Миколе было слышно, как они вошли в светлицу, как, откашлявшись, неторопливо начал дед Мусий: