Пани поднялась, переложила кота вместе с подушкой на кресло и нагнулась над перилами. Под верандой босая, в одной нижней сорочке стояла прачка.

— И дальше так гладить будешь?

— Не буду, пани, ночей недосплю… Сжальтесь!..

— Смотри у меня. Не то в другой раз рогатку прикажу надеть.

Управляющий поднял подушку, барыня села в кресло. Через несколько минут внизу снова послышался свист розог, потом хриплый, смешанный с бранью стон.

— А! Это Микита, птичник. За что его?

— Две утки лиса своровала возле речки. Сорок пять розог, не так уж и много. Это на сегодня последний.

Барыня поднялась, позвала горничную и, отдав ей кота, пошла осмотреть хозяйство. Она заглянула во все углы, но её внимательный глаз сегодня не мог ни к чему придраться — везде был порядок. Недаром о Думковской говорили: «Надо учиться у неё хозяйничать». Пройдя по широкому двору, барыня зашла в один из флигелей. В большой светлице в ряд сидели рукодельницы. Увидев барыню, они вскочили и склонились в низком поклоне. Каждая положила шитье перед собой. Однако барыня сегодня не присматривалась к рукоделию. Она прошла вдоль комнаты и уже хотела выходить, как одна из рукодельниц выскочила на середину комнаты и упала барыне в ноги. В её черных глазах дрожали слезы.

— Пани, отпустите меня! Я — я не рукодельница, не крепостная.

— Что? Кто же ты такая?

Управляющий поспешно вышел вперед, закрыл собой Орысю.

— Это дочка мельника, того, что живет на нашей половине села. Мельник не панский, но за ним недоимка числится. Взяли девку на несколько дней, что же тут такого? Вы поглядите на её вышиванье. — Управляющий принес вышитый Орысей узор.

Барыня подержала узор и отдала управляющему.

— Хороший, прямо-таки чудесный. Таких мне ещё не приходилось видеть. Почему же ты, глупая, плачешь? В темницу тебя посадили, что ли? Иди на свое место.

Думковская повернулась и вышла из светлицы во двор. Вдоль веранды трое гайдуков собирали и складывали на скамью изломанные розги.

Падал первый снег. Маленькие пушистые снежинки весело кружились в воздухе, белой скатеркой устилали землю. Открыв дверь, Роман по-детски подскочил на одной ноге и, выбежав во двор, растопырил руки, пытаясь поймать в ладони как можно больше снежинок, потом закинул голову и стал ловить их губами. Сколько их? Тысячи тысяч! Белыми роями вырывались они со вспененного метелицей неба, из сизой снеговой мглы. Ещё с вечера земля печалила глаза черными холмами, а сейчас она была вся в праздничной обнове, словно девушка, одетая к венцу.

Роман набрал пригоршню снега и, сжав его, швырнул снежком в горничную Галю, пробегавшую мимо. Снежок попал ей в плечо, обдал лицо девушки холодной снежной пылью. Галя тоже схватила в руки ком снега, провела им по губам Романа и помчалась наверх по ступенькам крыльца. Роман, проводив взглядом её стройную фигуру, пошел к конюшне. Проходя мимо одного из многочисленных домов, он увидел своего сотника. Тот, сонно почесываясь, стоял на пороге:

— Уже встал? Не уходи никуда, сегодня будешь со мной при барине. Пан на охоту едет.

— Я думал конюшню почистить.

— Почистишь завтра.

— Ехать так ехать. Мне всё равно, навоз ли чистить, пана ли сопровождать.

— Верно. Готовь коней. Постой, постой! Что ты болтаешь? — вдруг спохватился сотник.

Роман придал лицу удивленное, несколько глуповатое выражение.

— Я говорю, мне все равно, что ни делать. Только бы не зря панский хлеб есть.

— Ну-ну! Смотри ты у меня, — погрозил пальцем сотник. — Поди скажи в сотне, пусть готовятся.

— Разве пан так рано встанет?

— А и правда, — согласился сотник, — я ещё и сам не выспался.

Задав лошадям корм, Роман вышел из конюшни. Около псарни, ступая широко, как на косовице, мёл дорогу псарь. Был это пожилой, очень странный человек. Лицо у него было всё испещрено морщинами и напоминало плохо намотанный клубок суровых ниток. Борода тоже росла как-то чудно — двумя клинышками. Даже имя его было необычное — Студораки. Когда Роман спросил, почему у него такое имя, псарь ответил, что отец его был едва ли не беднейшим человеком на селе. Потому и имя такое: тем, кто побогаче, поп лучшие имена давал, а кто победнее, тем — похуже. А в каких святцах выкопал это имя, никто не знал, может, и сам придумал.

Однако хотя и прожил весь свой век дед Студораки в нужде, был он человеком очень веселого нрава. За веселость и Роман ему полюбился. Они часами могли просиживать вдвоем на конюшне, рассказывая друг другу были и небылицы, часто прерывая разговор смехом.

— Доброго утра, диду, — поздоровался Роман. — Зачем подметаете? Всё равно снег снова нападает.

— Зачем мету? Собак буду гнать к колодцу, так чтобы не увязли. — И, расправив спину, опираясь на метлу, уже серьезно сказал: — Пан, как только просыпается, сразу на псарню идет.

— Вы с ним каждый день разговариваете. Каким он вам кажется? В самом деле он такой, как про него вчера есаул рассказывал?

— Добрый пан, только в морду дал, слышал такую поговорку?

— Я без шуток.

— Я тоже не шучу. Что и говорить, пан большой руки.

Про пана Калиновского ходило много слухов. Говорили, что он человек мягкого нрава и большой доброты. И что ещё удивительнее, будто он простыми людьми не брезгает, хотя и шляхтич потомственный: выслушает и поговорит. Роман за эти дни видел пана раза три, и то издали. Пан Калиновский приехал неделю тому назад. В Медведовское поместье он наезжал почти ежегодно — тут была лучшая охота. Сразу же следом за ним понаехали и гости — едва ли не со всей волости. Не бывали тут только ближайшие соседи — помещики Думковские. И не только потому, что барыня была уже в летах и ей не подобало присутствовать на таких банкетах. Давнишняя вражда разделяла их семьи. Ещё и сейчас помнит пан Калиновский, как его отец организовывал вооруженные наезды на поместья Думковских. Тех спасали только крепостные стены, крепкие и неприступные.

Каждый вечер в имении гремела музыка, звенели кубки, вспыхивали фейерверки. Только под утро разводили лакеи пьяных гостей по флигелям.

— Чем без дела стоять, взял бы другую метлу.

— Некогда, я ещё хочу сбегать к Зализняку, он должен домой приехать.

— Зализняк? Максим? Разве он здесь? — снова взялся за метлу Студораки.

— В монастырь Онуфриевский нанялся, уже недели две тому назад. Говорил я ему, чтобы со мною в надворные шел, не захотел.

Дед Студораки покачал головой.

— Этот не пойдет. Золотой человек.

— Выходит, в надворные не люди идут. Неужели псарь выше стоит, чем казак надворной охраны?

Студораки перевернул метлу, постучал черенком о землю.

— Не горячись, ещё язык проглотишь. Не будем меряться честью. У обоих у нас работа собачья, у тебя по воле, а у меня — по неволе. Тебе Максима не разгадать. Говоришь, в монастырь пошел. Допекли, видно, нехватки. Передавай ему поклон от меня! — крикнул он уже вдогонку Роману.

Около ворот Зализняка снег лежал непротоптанным. Роман заглянул через плетень, остановился. Напевая тоненьким голоском, березовым веником подметала от порога дорожку Оля. Отступив на несколько шагов, Роман надвинул на лоб желтую с черной окантовкой шапку и, кашлянув так, что в соседнем дворе испуганно закудахтала курица, прыгнул через перелаз. Оля оглянулась, упустила из рук веник и с визгом побежала в хату.

— Оля! — кинулся ей наперерез Роман. — Не беги, это я.

Услышав знакомый голос, девочка остановилась. Исподлобья взглянула на Романа. А тот сбил на затылок шапку, залился громким смехом.

— Испугалась? Неужели я такой страшный?

— А зачем вы так обрядились? — успокаиваясь, проговорила Оля.

— Как? Страшно? А я думал, красиво.

Порывшись в кармане, Роман вытащил медовый пряник. Сдунул с него табачные крошки, подал девочке.

— Дядя Максим дома?

— Нету, он вчера приезжал. Орлику сена привез, а мне ленты в косы. Дед Загнийный уже два раза приходил, на Орлика смотрел. А дядя Максим сказал, чтобы мы его не пускали. Я Орлику гриву заплела, на лестницу стала и заплела. И не боюсь, — рассказывала сразу обо всем Оля.