— Говорю же, что не хочу, — глухо промолвил Зализняк.

— Брешешь, как пёс шелудивый…

— Не бреши сам, а не то…

— Ну и колючий же ты, человече, — обиженно промолвил одноглазый и повернулся к двери, откуда кашевар вынес полные ваганы

[12]

жирных крупных сельдей. Кашевар поставил сельди посреди стола, головами к атаману, а сам снова выбежал в другую половину куреня.

Максим невольно взглянул на стол, глотнул слюну. В не прикрытую кашеваром дверь ворвался вкусный запах тетерки, разошелся по куреню, защекотал ноздри. Максим стремительно поднялся со скамьи и вышел во двор. Какое-то мгновение постоял у порога и пошел в конюшню. В крайнем слева стойле мягко похрустывал сеном Орлик. Узнав по походке хозяина, он перестал хрустеть и, вытянув шею, тихо заржал. Максим похлопал коня по крутой шее, тот ласково ткнулся мордой под руку.

— Ешь, Орлик, ешь, — тихо сказал Зализняк, — у нас ещё дальний путь.

Он прошел в угол, где была сложена сбруя, и нащупал мешок с припасами. Сунул в карман несколько пропахших плесенью сухарей, черствых как кремень, зачерпнул пригоршню сушеного проса и пошел к воротам.

— Пусти, я выйду, — сказал он казаку, сидевшему на колоде у ворот.

— Куда ты пойдешь, ночь уже на дворе.

— Я вернусь.

— Да как же я тебя узнаю, ночью не велено впускать никого.

— Как?.. Я назову какое-нибудь слово. Ну… ну, примером, «доля». Или пусть лучше «недоля». Слышишь, «недоля» скажу.

Удивленный казак молча развел руками, отодвинул два деревянных засова.

Зализняк долго бродил по степи. Когда возвращался назад, уже взошел месяц, ясный, большой, немного щербатый, словно надломанный каравай хлеба. В редуте было тихо, только перекликались казаки, стоявшие на часах.

— Славен город Петербург, — слышалось из одного конца редута, и сразу же звучал ответ: «Славен город Переяслав». Потом снова наступала тишина.

На башне у ворот казак тихо мурлыкал песню. Услышав голос Максима, он выглянул в оконце:

— А, недоля пришла. Заходи.

Казак слез вниз. Впустив Максима, широко зевнул, перекрестил рот.

— Ох, и скука! Хоть на месяц бреши. Табачок есть? А то у меня только на одну трубку осталось, да и тот никудышный. Позавчера проезжие купцы закуривать давали. Бакун,

[13]

ох, и крепкий да пахучий, словно горилка, настоенная на шафране…

Казак хотел подольше задержать Зализняка, но тот, отсыпав ему на несколько трубок табаку, прошел в курень.

Отыскал свободное место, снял и постелил кунтуш. Неподалеку, из угла, послышался Романов голос:

— …Зашли мы в садок, сели под яблоней. Яблоня большая, ветвистая…

Максим лег, прикрыв полою голову. Пытался заснуть, но сон не приходил. Под кунтушом стало душно, он сдвинул его с головы, повернулся на спину. До слуха снова долетел Романов рассказ:

— Отец, видно, подсматривал. Потому как калитка сразу — скрип. Я так и обомлел. Садик небольшой, а кругом частокол, колья острые. Куда побежишь? Сам не знаю, как я на яблоне очутился. А старый уже внизу под моей яблоней топчется. «Славный, — говорит, — вечер, дочка. Мне и то спать не хочется». Вытащил трубку, садится на колоду. И повел разговор. Про коня, повредившего ногу о борону, про урожай, про сад. Мне уже показалось, что и утро скоро. Ноги свело, а шевельнуться боюсь. Вовсе не стало мочи терпеть. Думаю, не выдержу, свалюсь сейчас прямо ему на голову. «Не мешало бы, — говорит, — собаку в сад перевести, яблоки созревают. Не привязать ли ее под яблоней?»

Несколько человек фыркнули в кулаки. Кто-то не выдержал, залился громким смехом.

— Поспать не дадут, черти окаянные, дышла бы вам в глотки! — выругался какой-то казак.

Зализняк повернулся на другой бок, подложил под голову руку. Стараясь не слушать, он перенесся мыслями далеко-далеко, в родное село. Оно припомнилось таким, каким он в последний раз покидал его. Это было весной. Вокруг хаты как раз зацвели сливы…

— Максим, — вдруг позвал его кто-то шепотом. — Где ты?

— Тут.

Около него присел Роман.

— На, — ещё тише зашептал он. — Тут тараня, хлеб. Вот кусок кавуна

[14]

квашеного. Бери же, ну! А какие-то там есаулы… Плюнь ты этому черту в глаза. Это дука

[15]

один из тутошнего зимовника.

Роман на четвереньках полез на свое место.

Тарань была совсем свежей, а кисло-сладкий терпкий кавун оставил приятное ощущение. Вспомнились кавуны, которыми всегда угощал малого Максима крестный отец. Бахча, обсаженная лозой, небольшой шалаш. Между ботвой ходит в длинной белой сорочке крестный… Нет, это не крестный, а мать… И Оксана. Они обе идут лугом прямо к нему…

«Дзень-бом, дзень-бом…»

Максим проснулся. Нет, это не сон. Кто-то бьет в котел.

— Вставай! — раздался в курене резкий голос. — Ляхи Степановский зимовник сожгли.

Толкая в темноте друг друга, казаки выскакивали во двор. В конюшне стоял шум, кто-то громко ругался, бил коня, пытаясь вытянуть из-под копыта повод. Казаки хватали седла, бегом выводили коней. Садились за воротами, тут же осматривали оружие, заправляли одежду.

Вскоре небольшой отряд в пятьдесят человек уже был в сборе. Наперед вырвался есаул, осадил коня:

— Трога-ай!

Есаул пустил коня рысью. Следом двинулся весь отряд.

— Откуда тут ляхи взялись? — спросил Максим соседнего казака, что на ходу выбирал из-под седла конскую гриву.

— Они часто наезды делают. Как бы сказать, в рыцарстве упражняются. Молодые шляхтичи хотят шпоры заслужить. На татар страшно — так они на мирных хозяев набеги делают, в плен берут. Мы на нижней переправе должны их догнать. Хорошо, хоть ночь лунная.

Казак не договорил. Потому что неожиданно над первым рядом низкий сильный голос начал песню:

Засвистали козаченьки

В похід з полуночі,

Заплакала Марусенька

Свої ясні очі.

Ему ответил откуда-то сзади звонкий, молодой:

Не плач, не плач, Марусенько,

Не плач, не журися…

Песню подхватили десятки голосов, и она поплыла над степью.

Отряд вырвался на холм. Слева на горизонте колыхалось зарево. Оно то уменьшалось, припадая к земле, то снова поднималось вверх, окрашивая багрянцем чуть не весь небосвод, пригасив далекие звёзды. Максим чувствовал, как его самого всё больше увлекала песня. В груди захватывало дух, сердце билось возбужденно и тревожно. Песня падала прямо под ноги лошадям и, вспугнутая стуком копыт, сразу же взмывала ввысь:

Ой, не плачте, не журіться,

В тугу не вдавайтесь,

Заграв кінь мій вороненький,

Назад сподівайтесь.

На мгновение песня затихла и снова взлетела ещё сильнее. Она опережала казацких коней, неслась над осенней степью. Руки крепче сжимали копья, ниже пригибались в седлах казаки. Есаул пронзительно свистнул. Песня оборвалась на полуслове. Дальше мертвую степную тишину уже будил лишь глухой топот коней. Так скакали ещё четверть часа.

— Вот они! — вдруг выкрикнуло несколько человек.

Максим внимательно всмотрелся вперед. Привычный к ночной степи глаз распознал вдали несколько темных фигур.

Всё произошло необычайно быстро. Отряд шляхты, услышав погоню, бросил пленных и что есть духу припустил к речке. Часть успела въехать в воду, хоть и не все из них напали на брод, остальных настигли на берегу. Затрещали выстрелы, заработали сабли, высекая искры. Зализняк ещё издали наметил шляхтича на белом коне, который скакал несколько в стороне. Шляхтич тоже увидел, что за ним гонятся. Он понимал — вдоль берега ему не убежать. Взяв круто к речке, направил коня в густые камыши. То ли конь его уже устал, то ли неохотно шел в воду, только Максим с каждой минутой догонял шляхтича. Уже была видна на его голове медная шапка, она холодно поблескивала в лучах месяца. Шляхтич знал — пощады не будет. Он остановил коня, в последний миг тяжело завернул его и, бросив саблю, рванул из седельной кобуры пистолет и взвел курок. Максим едва успел упасть на гриву, пуля просвистела над самой головой. Зализняк подался ещё больше вперед, с силою рубанул шляхтича наискось от плеча. Даже крика не послышалось. Белый конь метнулся в сторону, шляхтич наклонился и тяжело упал в воду. Его конь, не останавливаясь, стал выбираться на берег, шлепая по воде, а Орлик стоял на месте, тревожно храпя и принюхиваясь к сухому камышу, тихо шумевшему под ветром.