Мальчик вздрогнул при звуке своего нового имени — такие имена давали только благородным людям. Обращенное же к нему, оно звучало, на его взгляд, как насмешка, как чужое имя. Однако постепенно сознание того, что это — его истинное имя, начало побеждать в его душе, и он принял новую реальность как должное. Он долго сидел не шевелясь, как бы примериваясь в душе к своей новой непривычной жизни. Он считал раньше, что подобные вещи не происходят в действительности. Но вот, оказалось, они не только могут происходить на самом деле, но и произошли с ним. Прежде он был убог и бессилен перед лицом мира. А теперь ему открывалось столько возможностей! Презренный червь в мгновение ока превратился в человека.
— А моя мать… она умерла?
— Она умерла от горя, через год после того, как ты пропал, — отец отвернулся от мальчика, теперь он говорил с трудом, приглушенным голосом: — Возможно, это безумие… но когда близится полночь, я явственно ощущаю ее присутствие у семейного алтаря. Она была… блестяще образована. Там, в нишах, лежат ее сочинения: написанная ею трагедия, несколько медицинских трактатов и пять книг поэтических произведений.
Мальчику вдруг стало невыносимо горько от сознания того, что у него была мать, и что его мать умерла, не в силах перенести разлуку с ним, в то время как он сам жил так близко от нее, что они могли бы окликнуть друг друга.
Мальчик встал и подошел к книгам, оставшимся здесь, словно молчаливые свидетели ее некогда живого дыхания, согревавшего этот дом. Он с благоговением коснулся рукой одного из томов. «Мама… Блестяще образована… Я вижу ее лицо!.. Умный лоб… гордый подбородок… и ее глаза — два глубоких источника, полных тайны, глаза Минервы».
Так, значит, это ее он видел в своих смутных воспоминаниях!
Женщина в белом, научившая его читать. Она больше не была для мальчика призраком. Он теперь знал, что у его матери было доброе сердце, горячая кровь и соленые слезы. В саду за окном зашуршала вдруг листва на деревьях под порывом неожиданно налетевшего ветра, листва трепетала, словно одежда на бесплотном призраке. И Марк вдруг ощутил что-то странное в этом ветре — грусть, ласку и тревогу. «Может быть, это дух его матери явился сюда, чтобы порадоваться его возвращению?» — подумалось мальчику.
— То, что я вновь обрел тебя, мы будем держать до поры до времени в строгой тайне, — продолжал отец. — Мать Нерона все еще совершает свои злодеяния во имя сына, но ее звезда клонится к закату. Слишком долго она враждовала с Сенекой и гвардией, и теперь она терпит явное поражение. Но город все еще наводнен ее шпионами. Мы должны спрятать тебя здесь. Все слуги и все твои учителя должны быть из числа верных нам, надежных людей, и с них следует взять клятву молчания.
Слово «учителя» снова привело мальчика в хорошее расположение духа. Значит, его будут учить! Вообще-то этого следовало ожидать. Но у Марка не было времени сосредоточить свои мысли на подобном обстоятельстве, поэтому он был бесконечно рад, услышав столь приятную для себя весть. Вселенная звезд, морей, неведомых земель, целый мир истории, — все это он узнает и станет настоящим философом. Он станет таким философом, каким он представлял Сенеку до вчерашнего дня.
Юлиан-старший еще какое-то время продолжал беседовать с Марком, перечисляя славные дела их предков, отвечая на бесконечные, торопливые вопросы сына, затем он резко оборвал разговор и попрощался, не желая утомлять далее и без того перевозбужденного мальчика. В последующие несколько дней Сенатор исподволь готовил своего сына к новой жизни, стараясь произвести окончательный переворот в его душе, превратив человекоподобную машину в свободного, полного достоинства молодого человека.
Учитель латыни взял Марка в свои руки, помогая ему избавиться от плебейского выговора, приобретенного в течение многих лет жизни в Субуре. Он обучил мальчика разговорному этикету, принятому в высших кругах римского общества. Мажордом преподал ему основы хороших манер: он показал Марку как правильно и как неправильно носить тогу претекста, в которую были одеты юноши из аристократических семей; как нужно держать себя за столом; познакомил юного Юлиана с церемонией приема посетителей. Выслушивая и повторяя уроки своих учителей, Марк думал об одном и том же: «Пока меня обучают здесь, как вежливо обращаться к авгуру, или как произносить полные титулы друзей моих друзей, внизу, у подножия холма, на котором я живу, на грязных улицах умирает Лука. Мы ведь так крепко привязаны друг к другу. Моя удача должна стать и его удачей. Я должен заступиться за него!»
По прошествии месяца мажордом объявил Марку Юлиану-старшему, что мальчик уже достаточно пообтесался, и его вновь приобретенные манеры вполне позволяют ему обедать вместе с отцом.
«Имею ли я право вступаться за Луку? — спрашивал себя Марк, чувствуя смутные опасения и неизъяснимую робость, когда готовился встретиться с отцом за обеденным столом. — И все же, я сделаю это во что бы то ни стало».
Они обедали в триклинии, столовой комнате рядом с кухней, а не в большом зале с окнами, выходящими на фонтаны, — этот зал был предназначен для торжественных званых обедов.
Марк Юлиан-старший уже удобно устроился на ложе, когда в комнату вошел его сын. Мальчик занял место напротив него, на третьем ложе. Отец был доволен, наблюдая за тем, как ловко управляется Марк с ложкой для устриц, он с радостью отметил про себя также, что подросток не злоупотребляет вином.
Марк тем временем никак не мог решиться завести разговор на волнующую его тему, хотя давно было пора это сделать. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая комнату в багровые тона и играя бликами на позолоте. Когда он, наконец, решил, что отец вволю наговорился, рассказывая ему бесконечные случаи из своей военной практики, и достаточно подобрел, чтобы выслушать сына и проникнуться его заботой, он начал:
— Отец, — произнес Марк осторожно, словно пробуя слово на вкус, он очень редко употреблял это слово и еще не привык к нему, а потому оно казалось ему неудобной ношей, которую хотелось побыстрее сбросить на землю, — в городе живет один человек, которого я бы хотел видеть здесь у нас. Он умрет, если останется там, где находится сейчас. А ведь этот человек на протяжении долгого времени был мне и другом и отцом. Он — раб пекаря Поллио, его зовут Лука.
Марк сделал паузу, чувствуя легкое напряжение в воцарившейся тишине. У него было такое ощущение, будто он невзначай нарушил правила хорошего тона.
В это время вошел слуга, неся третье блюдо; он принялся быстро и ловко расставлять тяжелую серебряную посуду, которая как будто порхала в воздухе сама собой на выросших вдруг крыльях.
Им подали мясо, фаршированное гусиной печенью и обильно политое соусом, приготовленным из меда, масла, толченого перца и майорана.
— Поллио? — переспросил отец со смущенной полуулыбкой и покачал головой. — Мне очень жаль, но этот человек не относится к числу наших друзей. Он — клиент этого болтуна и скряги Публия, который не упускает случая выступить в Сенате с нападками против меня. Я не могу ничего покупать у него — ни его рабов, ни его хлеба.
— Но, отец, Лука умрет, если ты не сделаешь этого! — Марк слегка приподнялся на своем ложе; он был сам изумлен тем, что его страх и робость улетучились сразу же, как только он заговорил о судьбе друга, эти чувства уступили место твердой решимости добиться своего.
— Неужели нельзя забыть хотя бы на день о вражде, приняв во внимание такую вескую причину, как жизнь и смерть?
Юлиан снисходительно улыбнулся, но в его глазах ясно читалось раздражение.
— Мальчик не должен задавать отцу подобные вопросы, но я позволю тебе на этот раз такое нарушение правил хорошего тона, учитывая твое полное невежество на сей счет. Пойми меня правильно, твои чувства делают тебе честь. Но все осложняется еще и тем, Марк, что пекарь Поллио обвинен в изготовлении фальшивых денег и поэтому вскоре должен предстать перед магистратом. В данных обстоятельствах вести какие-либо дела с ним означает неминуемо бросать тень на доброе имя семьи. Тебе все эти тонкости еще непонятны. Но я твердо заявляю, сын, что ты не должен просить меня ни о чем подобном, это непозволительно! Давай-ка лучше примемся за восхитительное мясо, которое нам подали, иначе оно остынет и станет невкусным!