Но почему императрица приказывает все эти работы янтарному мастеру Мартелли, а не Растрелли? Может, потому, что Растрелли-отец помогал сыну в работах по строительству дворца и был сильно занят? И тем не менее, когда янтарь прибывает из Петербурга в Царское Село, Бартоломео Растрелли принимает участие в создании нового, янтарного «царскосельского покоя», который с этой поры превратился из «кабинета» в «комнату», а точнее — весьма значительных размеров янтарный зал. Да, зал оказался значительно большим по размерам, чем было янтарных панелей и прочего янтаря, и Растрелли создал новый, оригинальный проект, в который были включены огромные зеркала, придавшие всему помещению особую красоту, глубинность, в них без конца виделся отраженный янтарь. Но и эти «зеркальные стены» не спасли: янтаря не хватало! И вот на стенах, вмонтированных в янтарь, появились четыре «каменных» мозаичных картины, пейзажи, набранные из агата и яшмы.

И к тому же янтарные панели как бы «подросли». Растрелли и Мартелли, а также русские умельцы Василий Кириков, Иван Копылов и Иван Богачев и другие русские мастера нарастили их, очень искусно сделав поверху, над янтарем, деревянные, украшенные позолоченной резьбой фризы. Появились и великолепные подзеркальники, золоченые бра, белые, с резьбой, в позолоте двери, а позже эта уникальная комната наполнилась и многими другими произведениями искусства из янтаря. Тут нашли себе место инкрустированная янтарем мебель и кажущиеся прозрачными, застекленные особым, полированным стеклом шкафчики с мозаичными шкатулками, бокалами и фигурками, вещами из Земландии, поступившими ранее в дар русскому двору от прусских владык.

Итак, янтарный кабинет стал Янтарной комнатой. Стал ли он хуже, чем был? Намного ли изменился? Вот мнение на этот счет известного искусствоведа С. Н. Вильчковского: «Строгость стиля, художественный замысел Шлюттера, первого автора кабинета, были нарушены, но „варвар“, нарушивший творение художника, был сам не меньший художник, и поэтому янтарный кабинет, став янтарной комнатой, не потерял своей художественной ценности. Она органически вошла в гамму парадных комнат дворца, где Растрелли так широко развернул свой талант»…

— Сейчас все будет готово, — говорю я Эдуарду. — Заваривай чай. Да, ты собирался что-то рассказать про «янтарную лихорадку».

— О, это было событие для Курише-Нерунг, тихого уголка с редкими пансионатами! В конце прошлого века, кажется, в 1860 году, один рыбак выгреб не из моря, а из залива целый сачок вот таких, с кулак, янтарей. И пошло дело! Из Мемеля, да что Мемель — наверно, со всей Северной Литвы, из Латвии и Пруссии в местечко Шварцерт, ну, в Юодкранте, там, где «Дорога ведьм», понаехали тысячи людей! Все тут вскипело, забурлило. Возникли бригады, группы, фирмы, как, например, фирма «Штантиен унд Беккер», откупившая у Мемеля за 15 тысяч марок кусок залива, где начала долбать дно землечерпалкой, а кругом шарили в воде сотни «свободных промысловиков». И появились кафе, рестораны, бары, доступные, за янтарь, женщины, перекупщики, спекулянты, грабители, игорные тайные домишки, «комнаты свиданий». Тут, у Брюстерортского рифа, Беккер даже с помощью водолазов янтарь добывал! Лет десять это длилось. Тонны отличного янтаря, «золота Балтики», выгребли из залива, а потом — как отрезало.

Вафли чуть пригорели, пахнут дымком. Мы пьем густой чай из больших эмалированных кружек, на которых изображен черный орел в огненных лучах восходящего из-за земного шара солнца. По низу черная, готическим шрифтом надпись: «Siegreich» — «Победоносный». Эти кружки рассылались в качестве дара каждой прусской семье из «Коричневого дома» в. Кенигсберге, ведомства Эриха Коха, в целях поднятия боевого прусского духа. Из-за шара земного, как чудовищный краб, выкарабкивается свастика. Не выкарабкалась! Эти кружки, как и вафельница, вылезли из песчаной земли огорода.

— Где-то я читал, что она туда и вернулась, откуда была добыта, — говорит, прислушиваясь к тяжким вздохам моря, Эдуард. — И вновь стала тем, чем и была всегда: «золотом Балтики»… — Дует в кружку, спрашивает: — Скажи, ну как могло такое случиться, что Янтарную комнату не вывезли из Екатерининского дворца?..

Действительно, как же такое могло случиться: не вывезти Янтарную комнату из зоны боевых действий, оставить ее, да и множество других ценностей, в Екатерининском дворце, в получасе езды от Ленинграда? Не нашлось десятка крепких парней, да одного вагона или нескольких грузовиков?

…Горсть самых лучших, самых красивых кусочков янтаря, найденных нами с Эдуардом на Куршской косе, лежит на моем письменном столе. Поздний вечер. Судовые, укрепленные на стене часы отбивают «склянки»: дзинь-дзинь-дзинь! На серебристом циферблате аккуратная, готическим шрифтом надпись: «Emden». В германском военно-морском флоте был такой крейсер «Эмден». Эти часы я выменял зимой сорок пятого года на кенигсбергском рынке за буханку хлеба у серолицего замерзшего немца. «Тут, отшень часы гут…» — бормотал он, торопливо заворачивая хлеб в серую, как его лицо, тряпку. Если бы я знал тогда, что спустя многие годы буду интересоваться этим крейсером, я бы спросил, каким образом эти часы оказались у него. «Ах зо, айн момент, — окликнул он меня, когда я уже повернулся, чтобы уйти. — Клутшь, шлюссел, битте», — немец подал мне тяжелый фигурный ключ и попытался изобразить на иззябшем лице улыбку, козырнул, поднося руку к заиндевелой шапке.

Как же ее не сумели спасти? Просматриваю разложенные на столе бумаги. Бандик устраивается у меня в кресле за спиной, знает, что просижу теперь за столом до глубокой ночи.

Так, что тут у нас? Несколько переводов с немецкого, сделанных Василием Митрофановичем Тарабриным, из документов архива Георга Штайна.

«„ОПЕРАЦИЯ „ЛИНЦ“. История этого ограбления началась в марте 1938 года, когда Гитлер при въезде в свой родной город Линц восторженно поклялся исполнить мечту своей юности: создать в Линце своеобразный памятник себе и своей матери, — лучший МУЗЕЙ МИРА, который оставит в тени знаменитые музеи Лувра, Национальной Галереи, Нью-Йоркский музей Метрополитен и Эрмитаж…“

Гитлер поклялся, но мало кто еще знал об этом, тем более живущие в России, и тем более мы с моей сестрой Женей. В том, 1938 году мне исполнилось десять лет, и Женька сказала: „В честь твоего дня рождения, балда, мы обойдем десять музеев города, а потом еще разик съездим в Екатерининский дворец, как считаешь?“… „Гитлер был настолько ослеплен этой мечтой, что даже в 1945 году, когда он уже был в бетонном бункере и слышал раскаты орудийной стрельбы русских, он все еще обсуждал со своим личным архитектором Альбертом Шпеером строительные планы Линца“.

И все же, как могло произойти, что Янтарную комнату оставили в Екатерининском дворце?! Рассчитывали, что враг вскоре выдохнется и наши отважные красноармейцы погонят его назад, к полосатым пограничным столбам? Кто ответит на этот вопрос?

Бандик, не крутись, мешаешь! Вот, смотри: письмо Альфреда Роде. „ГАУЛЯЙТЕРУ ЭРИХУ КОХУ. Считаю крайне необходимым обратиться к Вам по следующему вопросу. В то время как наши отважные воины, а в их числе и народные гренадеры 217-й Восточно-Прусской дивизии, преодолевая ожесточенное сопротивление врага, продвигаются к Петербургу, в огне войны гибнут многие культурные и исторические ценности мирового значения. Не исключено, что такая участь может постигнуть и замечательнейшее произведение рук выдающихся мастеров, Янтарную комнату, национальную гордость Германии, находящуюся ныне в Екатерининском дворце города Пушкин (Царское Село). Необходимо принять все меры для возвращения этого шедевра в лоно Родины и, поскольку она сделана из прусского янтаря, в Восточную Пруссию, в Кенигсберг. Как директор музеев искусств Кенигсберга, я гарантирую ее принятие и размещение в одном из помещений Кенигсбергского замка. Хайль Гитлер! Альфред Роде, Кенигсберг, 9 августа 1941 г.“.

Ну и ну! 9 августа я еще был у своего деда в Гатчине, я еще ходил со своим приятелем Костиком на Дальние озера ловить корзиной карасей, а Альфред Роде уже каждый день, наверно, подсчитывал, сколько же еще километров, сколько еще дней боев остается между передовыми отрядами германских войск и городом Пушкиным, Екатерининским дворцом, Янтарной комнатой! А что же мы? Да, война была где-то не так уж и далеко, все чаще возникали воздушные бои над Гатчиной, налеты, бомбежки. Война приближалась! На станцию один за другим прибывали составы, забитые ранеными и эвакуированными, и мы, мальчишки, бегали на пути с бидончиками воды, меняли ее на конфеты, но никому и в голову, по крайней мере нам, детям, не могло прийти, что все же и сюда, в этот уютный городок, с его старинным великолепным дворцом императора Павла I, в котором мой дед Александр Иванович служил ночным сторожем, придет война!

Отодвигаю письмо Роде, откидываюсь на спинку кресла, ой, прости, Бандик, я ведь тебя не раздавил, что же ты так рычишь? Да-да, никто такому не поверил бы никогда, да, шли тяжелые бои, это мы знали, но ведь враг где-то уже был остановлен, отброшен, да-да, я не знал этого, но знало германское командование, что даже пруссаки порой по нескольку дней топтались на одном месте. „Затем последовали тяжелые и тем не менее всегда победоносно завершавшиеся наступательные бои под Ленинградом, — вспоминал в своих мемуарах один из самых „отважных пруссаков“, как о нем писали местные кенигсбергские газеты, генерал от инфантерии Отто Ляш, — где мой Восточно-Прусский 43-й гренадерский полк и моя Восточно-Прусская 217-я пехотная дивизия, действуя всегда, все время на самом опасном направлении, снискали себе бессмертную славу“…