«Ведут пути-дороги»… но какие же пути-дороги привели Руденко — Кульженко в Кенигсберг? Были, видимо, причины, и очень важные, чтобы решиться на такой отчаянный шаг… Может, и то, что она — человек большой культуры и эрудиции, блестящий знаток истории, искусства, можно сказать, человек с европейским мышлением — была белой вороной в своем коллективе? Протестовала, когда из зала музея убирались в запасники картины выдающихся мастеров, художников с мировым именем, и на их место вздымались гигантские «творения» типа: «Праздник покорителей хлебных нив», «Трудовой энтузиазм строителей Беломорканала», «Великого вождя приветствует вся страна». И прочие «большие картины без рам», как писал в своем отчете Роде. «Картины», напористо вытеснявшие из музеев страны, в том числе и киевских, Репина, Шишкина, Кустодиева, Айвазовского, многих других прославленных живописцев и в особенности мастеров Западной Европы: французов, итальянцев, голландцев и немцев, не говоря уже о символистах, кубистах, абстракционистах и авангардистах, всех этих «подражателях загнивающего Запада».

Сложная, трагическая жизнь. Горящие города, расстрелы. И какая-то смутная надежда, попытки оправдать свой поступок. «Культура, наука, искусство — это солнце, которое светит для всех одинаково и не теряет при этом своего блеска, не тускнеет. Это — как родник свежей воды, утоляющий жажду всякого, кто припадает к нему: больного и здорового, умного и глупого, доброго и злого… надо работать… надо внушать людям преклонение перед красотой и благородством человеческих чувств… Сотрудничая в музее, я смогу сохранить для Украины то, что осталось здесь», — размышляла Руденко, как размышляла и Полина Аркадьевна Кульженко. И, приветливо принятая немцами, назначенная директором Русского, а потом и музея украинского искусства, работает, собирает оставшиеся в городе картины, иконы, а их осталось так много! «Теперь Руденко нередко встречалась с представителями штаба Розенберга, с сотрудниками имперского комиссариата, в ведение которого перешли все киевские музеи. Наконец, она была представлена „высокому гостю“, посетившему музей, — рейхскомиссару Украины Эриху Коху и сумела произвести на него столь благоприятное впечатление, что вскоре и Кох вспомнил о ней».

Кох вспомнил о ней тогда, когда войска Красной Армии приблизились к Киеву. «Началась упаковка икон и картин. Вскоре двести произведений искусств плотно лежали в пятнадцати ящиках. Здесь были уникальные иконы: „Егорьевская богоматерь“, „Успение“, „Параскева Пятница“, „Преображение“, „Троица“, „Царские врата“, „Спас Нерукотворный“, „Спас Златые Власа“, „Сретение“, „Иоанн Предтеча“, созданные выдающимися мастерами. Через несколько дней, оставив под расписку германских властей свою личную библиотеку, обстановку из красного дерева старинной работы, великолепный слепок с Венеры Милосской в величину оригинала, отлитый в мастерских Лувра, оставив родной Киев, Руденко выехала вслед за отправленными экспонатами…» Выехала вначале в Каменец-Подольский, а спустя некоторое время, в январе 1944 года, — в Кенигсберг, в распоряжение доктора Альфреда Роде.

И вот — Кенигсберг, район Амалиенау, где в небольшом, уютном особнячке устраивается Полина Аркадьевна со своей верной старушкой няней, но в котором лишь спит, так как почти все время, каждую свободную минуту проводит в замке среди уже распакованных и еще заколоченных в ящики сокровищ. Русские приближаются! Они уже у восточно-прусских границ, но вот позади и пограничная река Шешупа, уже идут ожесточенные бои под Гумбинненом, уже… Куда все это девать? Где прятать? Альфред Роде, доктор Герхардт Штраус, Кульженко обдумывают различные варианты, как сберечь неисчислимые богатства, скопившиеся в Кенигсберге, вывезенные из России, с Украины, из Белоруссии, Прибалтики, — где и как все это сокрыть? Восточная Пруссия уже отрезана от собственно Германии. Дорога на Пиллау, забитая беженцами и войсками, простреливается русскими. Транспортов для эвакуации морем из Пиллау нет… Значит, надо прятать тут. В самой Восточной Пруссии. И то Роде, то Полина Аркадьевна, кстати, великолепно знавшая немецкий язык, исчезают из Кенигсберга, мечутся по Земландскому полуострову, да и в других местах провинции, и отвозят ценности, где-то прячут их, но где?

Да, многое знала Кульженко! Знала и молчала. Чем-то они были схожи, Кульженко и ее начальник, доктор Роде. Оба влюбленные до безрассудства в свои картины, иконы, янтарь… Фанатики! И оба остались возле своих упрятанных в каких-то секретных бункерах сокровищ.

Ее судили. «Скажите же, где? Ведь если вы не скажете, все это погибнет! — взывала к Кульженко судья. — Как вы потом сможете жить? Эти картины, иконы, ведь это достояние не только России, Белоруссии, Украины, но достояние всего человечества! Ведь вы же — человек высочайшей культуры, я прошу вас, Полина Аркадьевна…» Полина Аркадьевна молчала или бормотала: «Все сгорело, сгорело…» Получила десять лет. От звонка до звонка — в лагерях. А когда кончился срок, уехала в Кострому. И первое время, несколько лет, работала уборщицей в местном музее. Уборщица с богатейшими знаниями, искусствовед самого высокого класса! Дня не проходило, чтобы директор музея и сотрудники не консультировались с ней. В конце концов она была принята на должность младшего научного сотрудника и выше, по должности, кажется, и не поднялась, но много публиковала статей в местной газете «Волжская новь». О художниках, декабристах, о Пушкине, Тургеневе. Говорила с гордостью: «Меня знает вся образованная Кострома!»

Когда в Калининграде начались поиски Янтарной комнаты, с ней пытались встретиться. И она немного рассказала о себе, добавив, что это все не для печати. И что ей надо собраться с мыслями, чтобы начать долгий и обстоятельный разговор. О себе. О киевских ценностях. Об их судьбе… но в местной областной газете вдруг появляется рассказ о встрече с ней! Кульженко была взбешена. Ее обманули! И с той поры она больше ни с кем не говорила на эту тему: язык на замок.

Смотрю на часы. Время у нас еще есть. Спрашиваю:

— Елена Евгеньевна, когда начала работать ваша археологическая экспедиция, вы-то пытались с ней встретиться?

— Пытались. Ездили в Кострому Авенир Петрович и сотрудница нашей экспедиции Инна Ивановна Мирончук, но увы…

— Давайте я уж расскажу, как все было, — вступает в разговор Овсянов. — В ту пору Кульженко была как бы еще под опекой КГБ. И вот, когда все вопросы были согласованы, я получил разрешение на встречу с ней. Было известно, раз в неделю Полина Аркадьевна приезжает из интерната для престарелых поселка Октябрьское в Кострому. Смотреть многосерийный фильм «Эрмитаж», который комментировал академик Пиотровский. Телевизор она смотрела у подруги юности, Полины Ефимовны Ильиной. И вот я там появился. Самовар на столе, пряники. Приходит Кульженко. Восемьдесят восемь, но выглядит отлично, модно, не старуха из провинциального интерната, а дама из Европы: шляпка с вуалеткой, элегантный, прекрасно сидящий на ней пиджачок, бантик, черные чулки, туфельки, какая-то модная пряжка на поясе. Легка, подвижна; поднялась на четвертый этаж и не задохнулась, вся — интеллигентность, легкий запах французских духов. Остро глянула на меня каким-то пронзительным взглядом и говорит: «Я поняла, зачем вы приехали. Меня раз обманули. Дважды я свою душу не открываю». Молчим. Пьем чай. Потом она говорит не мне, а как бы своей подруге: «Поленька, пускай все останется там, где есть». Что это означает: «все»? Где «там»? «А твои архивы, документы? — помедлив немного, спрашивает Полина Ефимовна. — У тебя же их столько!» Полина Аркадьевна отодвинула стакан и сказала: «Все уже передано куда надо и кому надо». Куда передано? Кому? Потом Полина Ефимовна выяснила, что, действительно, за год примерно до нашей встречи большое количество документов Кульженко переправила в Киев, некоему Белоконю, но разыскать нам его так и не удалось. Спустя несколько лет Полина Аркадьевна умерла. И унесла с собой в могилу тайну «киевских сокровищ». Известно, что она их вывезла в замок графов фон Шверин и…

— Минутку. Вот как это было: «Ящики доставили в „Вильденгоф“ — имение графов фон Шверин в 70 километрах от Кенигсберга. Великолепное здание дворца, построенного в XVIII веке, в старом парке, одной стороной выходило на огромный пруд. Здесь, в полутемной графской столовой Руденко встретила Роде. „Фрау Руденко, — торжественно произнес Роде, — великая Германия доверяет вам свое национальное достояние. Вот, — и доктор театральным жестом повел вокруг, указывая на штабели ящиков, сложенных вдоль стен. — Здесь находятся уникальные произведения из собраний Кенигсберга, вам не дано право открывать ящики и знакомиться с их содержанием…“ — „А Янтарная комната — она здесь? — не удержалась от вопроса Руденко“. — „Янтарная комната? Янтарная комната — самая большая ценность! Ее надо сберечь, чего бы это ни стоило“, — уклонился от прямого ответа Роде». Так в книге. Я переворачиваю несколько страничек. Так примерно рассказывала о тех днях и Полина Аркадьевна. И о том, что «…долгими вечерами две пожилые женщины — немецкая графиня и кандидат искусствоведения, человек, потерявший родину, — сидели в обитой штофом гостиной и раскладывали бесконечные пасьянсы, тихо беседовали за чашкой кофе или читали пухлые французские романы в потертых кожаных переплетах с вензелями графов фон Шверин». Так ли это, не так — эта идиллия в дни кровавой восточно-прусской бойни для нас не очень интересна и важна, а вот что важно: «Уже слышны были пулеметные очереди. Бой разгорался неподалеку… И вдруг над крышей дворца взвилось огромное пламя. Руденко видела, как солдаты бросали в окна факелы. Огонь мгновенно охватил весь замок…» Все. Замок сгорел! Наша героиня сообщила советскому коменданту городка Ландсберг о том, какие в замке были сокровища, что надо отправиться в замок, может, что-нибудь уцелело. «Поездка состоялась 15 марта, Руденко и несколько рабочих спустились в подвал. Здесь выгорело все, что могло гореть. Груды теплого угля и пепла лежали во всех закоулках, покрывали пол. Раскопали толстый слой пепла и обнаружили обуглившиеся части ящиков и икон. Коллекции сгорели. Сгорели картины и иконы киевских музеев, сгорели ящики с экспонатами „художественных собраний Кенигсберга“, ящики, содержимое которых было известно только доктору Роде… Тайна их осталась нераскрытой, и вряд ли теперь удастся ее раскрыть». Я закрываю книгу.