— Спасибо. Попробуем. Если нам разрешат.

— А кто может такое запретить? — Снимает очки, протирает глаза. — Хочу у вас вот о чем спросить. Знаете ли вы, что в Кенигсберге до тридцать девятого года жило много поляков?

— Конечно. Была польская кирха, польская гимназия, «Польский дом», своеобразный культурный центр; выходила польская газета.

— Тогда вы, конечно, знаете и то, что во время «кровавого крещения» в тридцать девятом году почти все поляки, жившие в Кенигсберге, были либо выселены, изгнаны из своих квартир, домов, загнаны в концентрационные лагеря, либо уничтожены. Газета разгромлена, и «Польский дом», и гимназия…

— Вы что-то хотите предложить?

— Не мог бы ваш Фонд культуры поставить скромный памятник полякам, когда-то жившим в Кенигсберге? Это мог бы быть всего-навсего каменный крест с польским орлом и лишь одной цифрой: «1939». Знаете, тридцать девятый год — такой сложный год в советско-польских отношениях! Надеюсь, вы все понимаете правильно?

— Конечно. Мы уже об этом думали, но и нам нужна помощь: письма одной-двух польских общественных организаций с таким вот предложением. Когда я по этому поводу обращался к своему начальству, то мне сказали: «Вы беспокоитесь, а почему поляки молчат? Поступят от них такие просьбы, что ж, будем думать». Надеюсь, что вы тоже меня правильно поняли?

— Спасибо. Такие письма придут. Успеха! И ставьте не одну, а две-три копилки. Пройдитесь еще по нашему замку, хорошо?

Иду из зала в зал. Тихий говор, мягкий топот множества ног. Какие залы! Тронный, приемный, кавалергардский. Бронза, хрусталь, картины. А вот пейзажи и «нашего» художника, кенигсбержца Ловиса Коринта, о котором Альфред Роде сочинил книгу «Юный Коринт» и из картин которого создал галерею в замке. Этот художник был настолько знаменит, что кенигсбергский же скульптор Станислав Кауер изваял его голову наряду со скульптурными портретами великого астронома Николая Коперника, не менее великого философа Иммануила Канта, ученого и мыслителя Гердера. Эти четыре головы из серого камня были укреплены над входом в «Бургшуле», в которой я учился в сорок пятом и сорок шестом годах. А что же картины Ловиса Коринта? В январе сорок пятого года они были упакованы в ящики и тоже исчезли! Где-то у меня есть сообщение гражданина ФРГ Густава Менда, служащего замка, что картины были спрятаны в саркофаге Альбрехта Бранденбургского, похороненного в Кенигсбергском кафедральном соборе. Когда там велись раскопки, вскрывали саркофаг Альбрехта? Надо об этом узнать у Елены Евгеньевны Стороженко или у Инны Ивановны Мирончук.

Да, какое это чудо, Королевский замок! Таким бы мог быть и наш Георгенбургский замок, и замок Кенигсбергский, если бы его не взорвали в конце пятидесятых годов, и многие другие замки и соборы, стены которых еще и сейчас высятся по всей нашей такой красивой, зеленой, озерной, морской, и такой запущенной области.

Выйдя из замка, опускаю в копилку две бумажки — пятьдесят злотых с портретом генерала Кароля Сверчевского, легендарного «Вальтера» периода испанской войны, и сто — Людвика Варыньского, крупного общественного деятеля конца прошлого века, чьи дни трагически закончились в Шлиссельбургской крепости. Копилка полна денег. Я еще раз внимательно осматриваю ее, какая-то она зыбковатая, со стенками из стекла. Стукни, и деньги посыплются. Да что стучать? Ее же можно просто целиком погрузить в автомашину. Думаю, что нам такая копилка не подойдет.

…Ханна, переводчица, которая сопровождает меня в Польше, окликает меня, говорит, что билеты до Гданьска куплены, что номер в отеле заказан, что сейчас мы собираемся и поедем, чтобы переночевать уже в поморье.

Вскоре мы мчимся в поезде «Нептун» в Гданьск. Купе на шесть человек. Кресла, в которых можно и спать. Я делаю какие-то записи, Ханна дремлет, уютно укутавшись своей меховой шубкой; милая, добрая, очень заботливая полька со своими квартирными, бытовыми и сердечными заботами, вся жизнь которой в бесконечных поездках, экскурсиях, отелях, ресторанах, гостях из России, которые порой считают, что иностранная комиссия оплатила не только дорогу, отели и питание, но и прочие услуги вот этой хорошенькой женщины, и которым надо очень тактично, но твердо объяснить, что все это совершенно не так и что на те командировочные, что они имеют с собой, даже если потратить их сразу, в один вечер, причем в не очень богатом ресторане, просто невозможно «хорошо посидеть», как они предлагают. Поезд то и дело замедляет бег. Сквозь дремоту улавливаю название станции «Вайхерово». Судно с таким именем, когда мы на «Седове» входили в Копенгаген, приветствовало нас длинными, хриплыми гудками, а потом моряки с него, поляки, приходили к нам в гости. Об этом я написал в одной из своих книг о плаваниях под парусами, но целый кусочек с этим эпизодом был выкинут: слишком неблагозвучным показалось цензору название судна.

Газета «Пшегляд Католицкий» падает с колен Ханны на пол. Поднимаю, просматриваю. На последней страничке занятная информация: сейчас в Варшаве 122 костела и строятся еще 34. Тут же и фотографии и описания: костел в Старом Мясте, «Милосердия божьего», костелы «Матки Боски», «Марии Магдалины», «Апостолов Яна и Павла»… Так, что-то я еще не сделал? Да, открыточку надо написать Мареку и бросить на вокзале, как только приедем в Гданьск.

…Но что же пан Марек? Не пошутил ли он надо мной? Пошли вторые сутки, как мы приехали с Ханной в Гданьск, и все другие дела, которые предстояло мне сделать, — книга у меня, «Вечное возвращение», в местном издательстве «МОЖЕ» вышла в свет, издается другая, и я уже побывал в издательстве, — все иное, кроме встречи с Мареком, тут сделано, а он никак не дает о себе знать.

С высоты десятого этажа отеля «Хивелиус» открывается впечатляющий вид на древний польской город, несколько раз, в силу сложных политических обстоятельств, из Гданьска превращавшийся в немецкий «свободный город Данциг». У меня даже монета есть такая, добытая в тот замечательный лов рыбным сачком на берегу реки Прегель из сопящей, булькающей, рычащей трубы, выбрасывающей грязный речной ил. Да, какой вид! Острые, кажущиеся сейчас черными черепичные крыши, красные угловатые стены, башни, шпили. С моря подул теплый, занесенный с Гольфстрима ветер, снег слинял с крыш, и они обнажились своей чешуей. Еще нет и восьми, а уже почти темно, уже зажигаются фонари, освещающие узенькие улочки и красные, старинного кирпича фасады зданий. Поближе к «Хивелиусу» виднеется огромная крыша «морского» костела св. Бригитты, чуть дальше возвышается, как скала в бурлящем, вставшем острыми волнами море, костел Девы Марии, и еще чуть вглубь — тонкая, изящная башня магистрата, а если взглянуть влево, то можно увидеть корпуса, краны, трубы и здания верфи имени Ленина, колыбели «Солидарности», и чуть ближе — три огромных, стянутых цепями креста-якоря, поставленных на месте гибели рабочих верфи во время разгона одной из демонстраций.

Но где же Марек? Черт знает что! Ждать? Или уезжать? «В последний год войны самые большие задачи выпали на долю военно-морского флота на Балтийском море. Морские операции определялись здесь обстановкой на суше. В отдаленных от берега районах русские продвигались всегда быстрее, чем на побережье, отрезая отдельные участки фронта, которые флоту приходилось затем снабжать, а также эвакуировать… — Устроившись в кресле у окна, я читаю очерк Калининградского литератора Виктора Геманова „Подвиг, равного которому нет“ о подводной лодке С-13, которой командовал Александр Маринеско, потопивший лайнер „Вильгельм Густлов“. — 20 января в ставке Гитлера состоялось совещание. Его решением было: в кратчайший срок собрать в Данциге максимальное количество транспортных судов, погрузить на них наиболее ценные кадры и в охранении военных кораблей перевезти их в западные порты Европы. Как потом выяснилось, была и вторая сторона этого решения, тщательно скрываемая даже от представителей армейского командования. Но об этом — позже. Во исполнение приказа Ставки уже через четыре дня в порту Данцига началась погрузка… Причальная линия опоясана двойной цепью солдат. Возле огромного теплохода „Вильгельм Густлов“ охраны еще больше. К его трапам сплошным потоком идут легковые машины. Из них выходят фюреры разных рангов, генералы и офицеры. Прибывают затянутые в черные кожаные пальто крейсляйтеры Восточной Пруссии и Померании. За каждым солдаты несут чемоданы, ящики, тюки. Наверняка там „боевые трофеи“ — картины, золотые украшения, драгоценные камни, меха и фарфоровые сервизы…»

Звонок телефона. Марек? Снимаю трубку.

— Вечур добры, — слышится в трубке приятный женский голос. — Пан русский желает сегодня приятно провести вечур? Пан слышит, да?

— Да-да, пан слышит. Что вы предлагаете?

— Пан первый раз в Гданьске?

— Нет, не первый, я уже бывал тут.

— Но пан, видимо, еще не знает, что в нашем отеле, внизу, с ночи работает секс-шоу-бар, где пан может с интересом провести время. Администрация и артисты бара будут рады видеть вас! Прошу бардзо вас до нас гостювать…

Ту-ту-ту… Неужели и сегодня Марек не появится? «Прибывают затянутые в черные кожаные пальто крейсляйтеры Восточной Пруссии и Померании». Это Виктор Геманов просто придумал или где-то нашел об этом? Эрих Кох был очень дружен с гауляйтером Померании, но враждовал с партийными комиссарами Данцига. Если он сюда приезжал, то зачем? Отправлял свои личные вещи? Или — Янтарную комнату?.. «Уже на второй день в двух- и четырехместные каюты стали подселять дополнительных пассажиров. Приходилось урезать удобства больших господ. Что поделаешь?