ли не только в собственных снах, — там, где ответствен

ность за созерцаемое положение вещей сведена к нулю,

как она сведена к нулю, когда мы беспрестанно переклю

чаем каналы телевизора. Сегодняшняя ситуация в связи с

терроризмом и глобализмом мне не представляется даже

исторически уникальной. Навскидку можно найти целый

ряд принципиальнейших аналогий в истории. Например, в

истории бедного бога Пана, который «умер» еще во време

на Тиберия, о чем вспомнил в свое время Ницше. Смерть

Пана померещилась Тиберию, когда он возвращался после

одного из своих походов в Рим, вслед за чем был издан

нелепейший в истории указ, гласивший: «Великий Пан

умер». Надо полагать, что Тиберий ошибался ничуть не в

большей степени, чем Ницше, возвестивший смерть Бога

в «Заратустре», и хотя философом он не был, но он видел

то, что творилось на его собственных глазах так же ясно

как это видел Ницше.

Древний ужас является собою потому, что его пред-

мет — судьба. То есть потому, что его предмет абсолютен,

безотносителен к тому, какова его природа и как мы будем к

ней относиться. Даже если мы конституируем вслед за фило

софами сущность, безотносительную к судьбе, — скажем, эй-

дос, — то мы лишь подтвердим особенную судьбу нашего

новорожденного концепта А поскольку обобществление

жизни и мысли всегда связано с ее саморазвитием, то перво

начальные мифологические времена сознания очень быстро

умудрялись исчезнуть в далеком мистагогическом тумане.

Человек очень легко научался идентифицировать себя с си

лами, сущими по ту сторону хтонических божеств, — ужас

перед судьбой сменялся богочинностью и богопочитанием,

тем же страхом Божьим. Уже у древних греков, с их олим

пийским каноном, судьба как будто бы вовсе потеряла для

себя место — свою терру в поле по ту сторону Олимпа Более того, в известном смысле Зевс — это вполне трансценден-

Беседа 4

78

тная величина. Конечно, он не трансцендентен миру как Сущее с большой буквы, или первосущее. Он и мифологически не первосущий, однако есть элемент трансцендентности даже в мире классического гомеровско-гесиодовского мифа. Зевс не просто сохранил ужас перед лицом судьбы, он единственный, кто его сохранил. Он как бы взял на себя ответственность за огромную структуру, состоящую из богов, полубогов, героев, наконец, самих эллинов, самосохранение которой было залогом пусть и недолгого торжества человека над судьбой. Человек, постепенно научившись мерить Олимп собственными мерками, сделав олимпийских богов прозрачными для самого себя, обнаружив их злокозненность и безнравственность, совершил страшное дело — он заместил Бога или богов, в данном случае это одно и то же, оберегающей и сохраняющей самого себя стихией. Боги стали для него покрывалом — утепляющим, сохраняющим и защищающим. Он, иными словами, идеализировал бытие, превратил сущего Бога в дух, который с любой горы заставлял речки стекать вниз, а не вверх — в буквальном смысле в симулякр. «Симулякр», как мы понимаем, вовсе не новейшее словечко. Произошло переключение мысли с Бога на его изваяние. Мы знаем, как разрушился этот по-своему глобализированный и терроризированный изнутри мир, достаточно вспомнить Герострата. Разве он не супертеррорист, просто ради идеи, — и я думаю, не столько идеи попадания в анналы истории, сколько ради самой идеи, «из принципа», — сжегший величайшее из чудес света? Наше время подготавливалось длительно, но мы знаем ступени, знаем элементы подготовки, в которых постепенно вырастал глобализированный мир.

Смерть Бога имеет свои эквиваленты — смерть автора как творца с маленькой буквы и смерть трансцендентального субъекта(как творца «точек» над обездоленными «i»). Мы спокойно ко всему этому отнеслись, а сейчас

79

Terra terrorum

понимаем, во что нам обошелся энтузиазм, с которым вырастала современность. Эти три смерти — цена за высокое Просвещение. При этом мы умудряемся платить дважды, и трижды, и десятирижды, потому что, не заметив эти смерти, прочитывая их «метафорически», мы совершаем, может быть, нечто еще более страшное, нежели то, что привело к ним. По смерти Бога ты превращаешься в онтологического невидимку и оказываешься решительно никем и ничем. По Ницше, Бога убил тот, кто не вынес Его свидетельства. Бог — свидетель, вот в чем штука. А самый безобразный человек в «Заратустре» не мог вынести, чтобы видели все, что творится в его душе, точнее — чтобы видели его насквозь. Это обернулось тем, что женщина теперь носит нижнее белье обыкновенно только для того, чтобы ее раздели, а мастер больше не выгравировывает сложнейшие узоры на внутренней стороне замка, потому что все равно их никто не увидит. Все стало либо напоказ, либо вовсе исчезло из поля зрения. Ситуация с автором никак не менее радикальна для пространства нашего существования в целом, хотя как будто бы гораздо более локальна. Потерял, конечно, автор свое живое лицо, он перестал быть тем, кто вносит контекст своей эпохи в собственный текст. Но что же это означает? Это означает существо человека, который принял весь мир за текст, — кажется, Деррида прав и другого шанса у разума попросту не остается, — но когда он начинает в этот текст вчитываться, то видит, что он писался мертвым человеком. Дело не просто в том, что Пушкин потерял свои бакенбарды, тросточку и все, что делает его персонажем своего времени. Это тот Пушкин, который ни для кого всем не является, — настолько, насколько «всем» не является еда в каком-нибудь национальном ресторане.

И смерть трансцендентального субъекта — наиболее Щемящая тема для современной метафизики. Именно он,

80

Беседа 4

внеположный истине субъект, ответствен за покой, хранимый нами перед лицом конституированного им мира. Если мир конституирован субъектом, а это утверждает вся классическая теоретическая философия, то по своему собственному существу он действительно зеркален. Либо мы смотрим в свою рациональность и видим за всем самих себя, либо мы просто лишены разума. Но что демонстрирует в этом смысле террорист-художник, выступая на трансцендентальном поле? Он предлагает всмотреться в это будто бы человеческое лицо, скрывающееся за творениями современной науки, рациональности, обобществленной культуры, демонстрируя, что на самом деле именно открывшееся чистому разуму человеческое лицо за конституированным им миром вполне автономно по отношению к собственному хозяину. Однажды ты не то что не заметишь «новой утонченности», но обнаружишь, что твое отражение не слишком тебе принадлежит. Оно обладает мерой автономии по отношению к тебе самому. Ты поднимаешь руку, а оно нет, ты улыбаешься, а оно плачет, ты начинаешь присматриваться, а у тебя на глазах в зеркале вырастает некоторое начало, вполне безотносительное к человеку, — то ли рога, то ли хвостик крючком. Через секунду ты превращаешься в существо, не похожее ни на что, — в полнейшего монстра, в экран, залитый кровью. В этой ситуации террорист оказывается аутентичным действующим лицом. Если представить все эти территории, порождающие ужас изнутри своей собственной структуры в качестве сцен не сознания, а самой экзистенции, на них будет господствовать в качестве вечно ожидающегося и едва ли не добивающегося аплодисментов террорист.