***

      Гроб с телом установили на постаменте в центре холла. Чёрный лак влажно поблёскивал в свете многочисленных свечей, а подножие целиком было погребено под несчётными букетами свежих цветов. Сотни поклонников пришли проститься с гениальным балетмейстером, который за короткое время сумел превратить музтеатр в центр культурной жизни всего региона. Негромко играла трагическая музыка, Павел в ней не разбирался. Он подошёл ближе к гробу и заметил богатые венки от мэра и губернаторши. Первушин был известной личностью, дружил со многими влиятельными людьми. И враждовал тоже. Медленно передвигаясь со скорбной толпой, Павел наконец оказался у гроба и взглянул в лицо покойника. Разбитые губы, синяк под глазом. Баранов бил от всей души: не сдерживая эмоций, желая причинить настоящую боль. Павел вздохнул, прикоснулся пальцами к холодной чёрной полировке и прошептал: «Эдик, не знаю, кто тебя убил, но я его найду». Почувствовал, как чья-то рука деликатно потянула его за локоть: «Проходите, пожалуйста, не задерживайте церемонию».

      Там же в холле были накрыты траурные столы для поминок, но Павел ушёл к Жанне. Выпили по сто или двести грамм водки за помин безгрешной Эдикиной души, выкурили по несколько сигарет.

— Как ты думаешь, кто его убил? — спросил Овчинников.

— А хрен его знает. Что у тебя с губой? Прям как у Первушина.

— Жена по роже дала.

— Ну, передай ей респект, — Божучка всегда отличалась женской солидарностью. Потому что все мужики сволочи — даже её лучший дружбан Паша. — Мы сегодня не работаем. Поминки, похороны — нажрёмся все. Видел, половина театра уже еле передвигается? Танька Кузина из Перми приехала, вообще лыка не вяжет. Пацаны от неё прячутся где-то. Не уважают мамку-то... Вот. А завтра и тридцать первого — театр работает в обычном режиме. Праздники-ёлки, опера-балет — шоу маст гоу он, сечёшь? — Божучку резко повело вправо, и Павел поддержал её за талию. Усадил на стул.

— Секу. Я думаю, Эдик бы оценил. Что его балет не умер вместе с ним.

— Конечно, оценил бы! Ему на всё похер было, кроме балета. Никого не любил и не щадил. Человек искусства — не то что мы, технический персонал... Дай закурить. Мои кончились.

Павел отдал ей всю пачку и снова спросил настойчиво:

— Так ты-то что думаешь? Кто его застрелил?

— Только не обижайся. Пидорас его застрелил. Не, я в буквальном смысле. Это не какие-то там профессиональные балетные траблы или ночные грабители — это на почве личных разборок. Любовь-ревность, всё такое.

— А с кем у него могли быть такие разборки?

Божучка хихикнула:

— Да со всеми. Тут же большинство — меньшинство!

Жанна, хоть и пьяная была, но озвучила точку зрения всей театральной тусовки. Эдика убил кто-то из своих. Преступление страсти. Учитывая, как регулярно между мальчиками, которые ещё вчера были лучшими друзьями, вспыхивали жестокие ссоры и драки, Павел был склонен разделить эту точку зрения. Он вышел за кулисы и увидел Таню Кузину, которая громко звала своих детей: «Рома! Тёма! Вы где?». Он отпрянул и быстро спустился в затемнённый зрительный зал, не желая попадаться на пути нетрезвой мамаши. За последними креслами партера он заметил мелькание затылков и, нагнувшись, добежал до прохода, опустился на пол. Рядом, поджав ноги и пригнув головы, сидели близнецы Кузины в чёрных траурных костюмах.

— Вы от кого тут прячетесь? — спросил шёпотом.

— От мамы.

— Почему?

— Она какая-то странная. Так-то нормальная, но иногда странная. Сегодня — странная. Так-то мы её любим. Но не всегда, — перебивая друг друга, затараторили Рома и Тёма. Различить их было невозможно. Настолько жгучие брюнеты, что их губы казались лиловыми, а белки глаз сверкали в полумраке как катафоты.

— Как вы думаете, кто Эдуарда Иннокентиевича убил? — напрямую спросил Павел.

Далее он имел удовольствие наблюдать словесную и физическую потасовку между братьями:

— А чё, не Гоша?

— Гоша не мог! Ты, молокосос недорезанный! — Подзатыльник.

— А ты хомяк клонированный! Гошка его избил. Я видел. Повалил прямо в селёдку под шубой и как захерачил в глаз, потом по носу, потом по зубам... — Тычок под рёбра.

— Иди ёжиков паси! Селёдки там не было, я проверял. Она была только у директора и у тёток из пошивочного. А нам мимозу поставили! — Толчок в грудь обеими руками. Толкнутый брат повалился на красный ковролин, свирепо пинаясь накачанными балетными ногами. Однажды Павел наблюдал, как, соревнуясь между собой, близнецы крутили фуэте на репетиции. На третьем десятке он сбился со счёта и начал аплодировать чокнутым танцовщикам.

— Пацаны, вы что, контуженные?

— Он — да!

— Нет, это он — да!

— Всё, тихо. Хватит пинаться, вы мне уже все брюки запачкали! Вы оба спали с Первушиным?

Сначала возмущённое сопение, потом заголосили в два горла, не разберёшь, кто:

— Кто вам это сказал? Клевета! Мы с девочками спим! С девочкой. Жуй гондон! Сам жуй, драчувальная машина!

— Всё, достали. Как вас Эдик терпел? Пойду выпью.

— Мы тоже хотим! Принесите нам, пожалуйста! А Эдик нас бил.

— Обойдетесь. Кто с Первушиным спал, признавайтесь?

— Так Алёшенька! Где водки можно достать, чтобы взрослые не видели?

— Я сейчас вашей маме пожалуюсь!

Пока Кузины верещали как недорезанные поросята, Павел вернулся в осветительный цех, где уже собирался театральный люд из тех, кто попроще. Жанна командовала поминальным банкетом. Павел спросил: