— И что потом? — У Павло засосало под ложечкой.

— А потом он рассказал о своём мужчине. Вернее, о себе. О том, что он чувствует, когда...

«Ковальчук впечатывает соперника в борт и применяет силовой приём!!!»

— ... когда они делают это. Я и не знал, что так бывает. Гоша сказал, что он целует его всего, прежде чем... И делает всё так медленно и ласково, чтобы не больно. А сам терпит, чтобы Гоше приятнее было. И уж, конечно, никаких слёз. Вы не подумайте, что я совсем необразованный, но о некоторых нюансах я не знал. Я семь лет прожил в интернате при хореографическом училище, и мы занимались в классах до десяти часов вечера. Некогда было думать о глупостях. А Эдуард Иннокентиевич не посвятил меня в тонкости. А Гоша — рассказал. И когда он рассказывал о своём любовнике, у него... у него, вы понимаете... И у меня тоже. И так получилось, что мы сделали это вместе. Но вы не подумайте ничего плохого! В тот момент он думал только о нём. И я тоже думал... о нём — это было так приятно, как никогда раньше... С Эдуардом Иннокентиевичем такого не было.

Павел отвернулся, разглядывая мерцающую ёлочку. Под ней стояла фигурка одинокого Деда Мороза — без Снегурочки. Потом всё-таки спросил:

— Что ещё вы делали с Барановым?

— Иногда по телефону... мы разговаривали о том мужчине. Словно оба в него влюблены. Но больше ничего. Мы дружили. На корпоративе я увидел, как Эдуард Иннокентиевич что-то сказал Гоше. Что-то очень злое, от чего Гоша потерял голову и набросился с кулаками. И я видел, как вы первым кинулись к Гоше и оттащили в сторону. Вы его держали и успокаивали, и я догадался, что вы — тот самый человек. Гошин любовник. Я и не подозревал...

«Давай пас! Бей! Добивай!»

— Потом Эдуард Иннокентиевич напился. Он звал меня к себе, но я сердился из-за того, что он Гошу довёл до драки. Ладно, меня мучил — я сам согласился, а вот за Гошу разозлился, хотя обычно я очень сдержанный. Поэтому я поехал к себе домой и лёг спать, но заснуть никак не получалось. А Эдуард Иннокентиевич начал слать сообщения: приезжай срочно, надо поговорить. Я не вытерпел и поехал. Собрался тихо, мои даже не проснулись. Приехал, а он совсем пьян. Накинулся на меня и такого наговорил. Что я... извините, шлюха, изменил ему с дебилом-рабочим, что я с Гошей за его спиной... насмехаюсь над ним. Из его слов я понял, что он не одобряет нашу дружбу и ревнует меня к Гоше, хотя это так глупо, ведь мы просто дружили, а если что и было — так не между мной и Гошей, и только в моих мечтах... — Алёшенька тяжело вздохнул и опустил голову. — Мы сильно поссорились. Эдуард Иннокентиевич достал свой пистолет, который у него в сейфе хранился. Он хотел, чтобы я... ну, вы понимаете... а я отказался. Я, наверное, был не в себе, потому что сказал, что я лучше с Гошкой. Или с вами. Или с первым встречным. Но с ним — больше никогда, и пусть мой танец потеряет свою проникновенность. Он ударил меня, а я ударил его. Пока мы дрались, пистолет выстрелил, и Эдуард Иннокентиевич упал. Нет! Я не откровенен с вами. Я себя выгораживаю, потому что трус. Пистолет был в моей руке, когда раздался выстрел, но, сколько ни вспоминаю, я не помню, что стрелял специально. Это случайность. Я же любил его.

«И-и-и-и!!! Шайба улетает на трибуны! Могут пострадать невинные зрители»

— И я не помню, как вернулся домой. Мои не проснулись. Даже брат, который спит тут, — Алёшенька кивнул на грязную измятую постель. — Все уверены, что я дома ночевал. Меня минут сорок не было, всё так быстро произошло. Я спрятал пистолет под подушку и сразу заснул. Назавтра не смог пойти на работу, а двадцать седьмого утром поехал к Эдуарду Иннокентиевичу. Вы понимаете, мне вдруг начало казаться, что он живой. Что он не умер, а просто ранен и лежит там один без помощи. Я почему-то поверил в это. Меня так тянуло к нему, что не было сил сопротивляться. И я поехал. А он мёртвый. Совсем. Я начал плакать и кричать. Тормошил его, бил по щекам, посадил спиной к стене. Позвонил в полицию.

Дверь неслышно открылась, и вошла мама Алёшеньки с подносом, на котором стояла тарелка, полная толстеньких фаршированных блинов и два стакана молока:

— Поужинайте, пожалуйста. Я только что приготовила, горячие.

— Большое спасибо, мама. Мы с удовольствием.

Алёшенька поставил поднос на стол и пригласил Павла. Они ели румяные блинчики со сладким творогом и запивали молоком, как старые приятели. Как будто один из них три дня назад не убил своего любимого человека, а второй — не оставил своего в тюрьме. На бледное лицо артиста вернулись краски, он даже улыбнулся, салютуя надкусанным блинчиком:

— Зато можно не соблюдать диету! Я такой голодный!

— Я вообще-то тоже. Отдашь мне пистолет? Я завтра с утра к следователю поеду, нужно Гошу освобождать, — Павел решил не оставлять заряженный пистолет в распоряжении Меркулова ещё на одну ночь.

— Забирайте, конечно. На сколько меня посадят?

— Не знаю. Лет на десять.

— Справедливо. Гениальный был человек.

— Он был высокомерный и завистливый садист, Алёшенька.

Павел замотал пистолет в наволочку, которую сдёрнул с грязной кровати, засунул в портфель и уже собрался уходить, когда Алёшенька тронул его за рукав:

— Павел Петрович, можно вас попросить?

— Да.

— Поцелуйте меня на прощание. Так, как вы его целовали. Если вам не противно ко мне прикасаться.

«Ну, что ж, дорогие болельщики! Звучит финальный свисток! Мы с вами прощаемся!»

Павел уронил портфель на пол, взял обеими руками поднятое к нему лицо и поцеловал солёные, сладкие, молочные губы так нежно, как только мог. Он никогда не целовал Баранова так. И не делал всё медленно и ласково, чтобы не больно. И уж точно не терпел, чтобы Гоше приятнее было. Баранов всё выдумал. Или нет, не выдумал. Просто внутри Баранова было какое-то хитрое устройство, которое любую гадость превращало в чистоту и красоту. И вот к чему привела вся эта сказочная красота — один человек погиб, другой... тоже.

      Сев в такси, Павел набрал Шульгина: