Рожечник был непременным участником свадьбы, крестин, рекрутских сборов, семейных встреч и проводов. На иконе семнадцатого века «Собор Богоматери», привезенной из Владимира в музей имени Андрея Рублева, изображены пастухи с рожками и трубами. В семнадцатом-восемнадцатом веках в помещичьих усадьбах держали рожковые оркестры.

В семидесятых годах прошлого столетия любитель народной музыки Николай Кондратьев собрал пастухов-музыкантов в оркестр, гастролировавший по России с неожиданным успехом. Два сезона Кондратьев со своими друзьями выступал в Париже, вызывая восхищение своеобразными наигрышами далекого Севера. Газеты писали, что в мелодиях рожка чудится «эхо скифских пиров». Максим Горький встречался с рожечниками на Нижегородской ярмарке. Он писал:

«Ребята в желтых азямах и в высоких поярковых шляпах собираются на эстраде.

И вот льется унылая, переливчатая, грустно вздыхающая русская песня. Кажется, что это поет хор теноров, — поет где-то далеко только одну мелодию без слов. Звуки плачут, вздыхают, стонут… и очень смешной контраст с грустной песней представляют надутые, красные лица.

Печальная песня оборвалась.

— Давно играете?

— Которы лет сорок дуют…»

Надо сказать, что и в наши дни рожечная музыка живет и совершенствуется. Весной 1967 года в прессе появилась заметка «Владимирский рожок в Бокс-Хилле». Рассказывая, что в Австралии с огромным успехом выступал Государственный народный русский оркестр имени Η. П. Осипова, корреспондент отмечал: «Когда в руках мастера Семена Хуторянского заговорил владимирский рожок, ликованию не было предела». В заметке приводились слова, сказанные австралийским учителем: «Ваши инструменты, конечно, необычайно поразительны. Но сила-то ваша в другом: в мелодичности, красоте, свежести ваших напевов. Какой-то неизбывной юностью веет от вас».

Гусли, рожок, свирель, воинские трубы, ударные медные тарелки — все это досталось нам в наследство от древних времен. После принятия христианства народ внес много нового в музыкальную культуру.

Культовое пение существовало еще на Руси языческой. В Киеве было немало ценителей музыки. Когда князь Владимир отправил своих послов в Византию для «испытания веры», их пленило царьградское богослужение, отличавшееся великолепием и пышностью, но больше всего им пришлось по душе пение. Они, по собственному их признанию, не знали, где находятся — на земле или на небесах.

В десятом-одиннадцатом веках в Киев стали часто приезжать греческие певцы, появились церковные хоры. Заимствовав византийское осьмогласие (восьмигласие) — мелодическую систему, служившую основой пения, — наши предки стали переводить греческие тексты на русский язык. Но при переводе надо было менять и ритм мелодий — и пение принимало новый, славянский характер. Мы знаем даже имена первых русских людей, наученных «певческой премудрости»: монах Киево-Печерской лавры Стефан, новгородец Кирик и владимирец Лука.

Научились русские люди записывать церковные мелодии своими певческими знаками (их называли знаменами), сохранив их для грядущих поколений. «Степенная книга» с гордостью отмечала, что в Русской земле существует «ангелоподобное пение изрядное».

С пятнадцатого века повсеместно распространилось, как тогда говорили, красное пение — старинный торжественный распев. В церквах его называли домественным пением, от греческого слова «доместик» — главный певчий. Порядок был такой: один доместик стоял на правом клиросе, другой — на левом вместе с хором, а между ними находился уставщик, выполнявший роль дирижера. Пение было стройным и благозвучным.

Любила Русь колокольный звон. Уже в первой половине четырнадцатого века (а возможно, много раньше, но сведений нет) колокола делали в Москве и Новгороде. Новгородская летопись в 1342 году отметила: «…архиепископ Василий велел слить колокол великий к святой Софии и привел мастера из Москвы, человека почтенного, по имени Борис». Этот же Борис, по словам летописца, отливал колокола для Москвы и других городов. Высказываются предположения, что именно Борис, освоив новое мастерство, положил начало литью колоколов в России. Церковные колокола, звучавшие на десятки верст, были своеобразным эпическим оркестром, музыкой для всех, грандиозным музыкальным инструментом. Колокола звучали «во дни торжеств и бед народных». Многие века колокольный звон сопутствовал народной жизни: оповещал о приближении врага, созывал ратников на битву, был криком о помощи во время бедствия, приветствовал победоносные полки, вносил в праздники веселье и торжественность.

Радостным мелодичным звоном встретила Москва воинов, возвратившихся с Куликова поля. Под колокольный звон проходили по Москве ополчения Минина и Пожарского, изгнавшие интервентов из столицы. Колокол созывал вольнолюбивых новгородцев на вече, на котором решались судьбы города.

Колокола обычно изготовлялись в пушечных мастерских.

В. И. Суриков. «Взятие снежного городка».

Пушечных дел мастера лили преимущественно крупные колокола, а колокольники (была и такая специальность), как правило, отливали мелкие звоны и била. Литье колоколов и бил считалось почетным делом. Летописец, желая похвалить итальянского мастера Аристотеля Фиораванти, нашедшего у нас вторую родину, писал о нем: «Пушечник нарочит лити их и бити ими; в колоколы и иное все лити хитр вельми». Когда отливался большой колокол, то летописец заносил это событие в свою хронику, не забывая упомянуть и имя мастера литейного дела. Тверской летописец так отозвался о мастере-пушечнике Микуле Кречетникове: «Мастер, яко и среди немец не обрести такова». (Немцами тогда именовали обычно любого иноземца-европейца.)

На миниатюре пятнадцатого века запечатлена отливка колокола в Твери. Сначала мы видим колокол отливаемым в форме, а потом уже висящим на звоннице. Мы даже можем разглядеть на миниатюре и изображение специальных печей для плавки. В колокольный сплав, состоявший из меди и олова, добавляли серебро — для благозвучности. Отсюда и выражение «серебряный звон».

С колоколами были связаны самые различные поверья. Когда, например, приступали к литью крупного колокола, то нарочито распускали ложный слух. Надо было выдумать что-нибудь совершенно маловероятное, чтобы молва расходилась от села к селу, от города к городу. Считалось, что, чем дальше распространится слух, тем сильнее будет гудеть колокол. Было дурной приметой, если колокол ночью позвонит сам по себе. Тот, кто услышит ночью звон, должен ждать для себя величайшего несчастья. Так, в Москве, в самом центре, висел набатный колокол, который в разговорной речи именовался всполошным. Все знали, что за колоколом числилась крамола: до 1478 года он был вечевым колоколом Великого Новгорода, затем его отобрали у новгородцев, перевезли в Москву и перелили. Но бывшему новгородцу мало пришлось послужить москвичам. В 1681 году глухой ночью царь Федор Алексеевич вскочил в испуге: ему показалось, что всполошный колокол сам по себе позвонил. Разгневанный царь утром созвал ближайших бояр и держал совет. Колокол отправили в ссылку за тридевять земель, в глухую и лесистую Карелию. Так новгородский «бунтовщик» и не прижился в Москве.

О колоколах и колокольном звоне складывалось в народе множество остроумных притч, пословиц, поговорок, загадок и шуток. Колокол был, например, для деревенских жителей своего рода часами, возвещавшими о начале дня. Поэтому в ходу была поговорка: первый звон — пропадай мой сон, другой звон — земной поклон, третий звон — из дому вон. Иногда звонница с колоколами представлялась селянину неким ревущим чудищем, поэтому и говорили: стоит бык на горах о семи головах, ребра стучат, бока горят. О колокольных звонах повествовали метафорично: сидит петух на воротах, косы до полу, голос до небу. Или еще так: на каменной горке воют волки; рыкнул вол на семь сел; живой мертвого бьет, мертвый благим матом кричит, на крик народ бежит. Эти загадки легко отгадывались.