грибами, и земляникой, и чебрецом, и мятой, и печеными дикими грушами, и чернобривцами.

Партизаны почувствовали себя как в раю, так, словно все беды остались позади.

— Кроме хаты, товарищ лесник, есть еще какие-нибудь пристройки? — поинтересовался

комиссар Белоненко.

— А как же, есть еще кладовка, есть овин, сено там зимует, ну и хлеб, когда соберешь. Этим

летом все запустело, только сена какая-то копенка…

— Значит, так, хлопцы, — голос Белоненко стал твердым, — женщины располагаются в хате,

остальные — в овин, на сено…

— Женщинам не нужны привилегии, — жестко проскрипел голос Евдокии Руслановны. — И

забудьте о женщинах. Есть партизаны. Все равны…

— Корректива принимается, — поспешно бросил комиссар.

Уже во дворе его голос велел:

— Кобозев и Лан! Заступайте на пост!

— Есть! — четко откозырял начмил.

Сено было пересохшее и колючее, ночь тревожила своей тишиной, а завтрашний день

неизвестностью. Через каждый час комиссар менял часовых, молча разводил по местам,

определенным вместе с Гаврилом. Казалось, все спали как убитые, а на самом деле не спал

никто.

Как только просеялся утренний свет сквозь щели сарая, люди заворочались, заговорили,

стали натягивать на головы фуражки, забрасывать на плечи оружие, выползать из своего логова.

— Опаздывает наш командир, — прогудел Трутень, он не упускал случая никогда, ни при

каких обстоятельствах, высказать свое недовольство чем-то, к кому-то придраться. Все делали

вид, что его не слышат. Бродили по двору вокруг лесной сторожки, заговаривали с молчаливым

Гаврилом.

Гаврило, непризывного возраста, сухощавый и какой-то зачуханный, смолил толстенную

цигарку и прищурившись осматривал своих гостей, расспрашивал:

— Не замерзли? Жучок не будил?

Павой выплыла из хаты Прися. У нее было широкое, округлое лицо, продолговатые, живые

глаза, приплюснутый широкий нос, — одень такую в длиннющую хламиду — и перед тобой

встанет не Гаврилиха, а жительница глубинного аймака Монголии. О том, что была коренной

украинкой, свидетельствовали только широченные, с миллионом оборок юбки, ватная стеганка,

клетчатый платок с мятой бахромой и растоптанные, округлые, когда-то, видимо, белые, а теперь

пожелтевшие валенки.

— Не удивляйтесь, что в валенках, — защебетала, не поздоровавшись, — и извините, что

натянула такую обувку, а только не люблю осени и этой слякоти, простудишься, а потом

поясницу ломит так, что и не разогнуться… Старик не боится, его черт не берет, а я хоть и

моложе, а как рыба вяленая…

Приська и в самом деле выглядела раза в два моложе Гаврила. Была наполовину ниже

ростом и раза в два полнее мужа.

— Меня только промочит, только проймет ветром или дождем, уж так и знай — будет ломать

и крутить… Где будем готовить завтрак?

Евдокия Руслановна посоветовала варить партизанскую уху под раскидистой сосной, в том

месте, где, наверное, не однажды варилась она в добрые времена. Женщины вскоре захлопотали

возле казана, а Семен Михайлович Раев, помня профессию снабженца, занялся дровами.

— Пора бы уж Качуренко появиться… — ворчал Трутень.

Его снова никто не поддержал, хотя каждый об этом думал.

— Кобозев и Витрогон! — позвал Белоненко.

— Есть!

— Разведайте дорогу!

— Правильно! — прогудел Голова. — Пойдите-ка, хлопцы, встретьте.

Бывший начмил, теперь уже ничем не похожий на милиционера, и Витрогон отправляются в

первую партизанскую разведку. Идут на цыпочках, настораживаются, чтобы уловить, не

пропустить самый незначительный звук.

Дождь давно угомонился, даже деревья растрясли за утро всю влагу, только кое-где еще

срываются невидимые капли, падают чуть слышно на влажную лесную постель. И, как ни

странно, а каждая оброненная желтым осенним лесом капля целится в самое сердце, громко бьет

в уши Витрогону, он, как снайпер, не целясь, стреляет в то место глазами, фиксирует каждое

нарушение покоя. Ему все больше нравился Лука Лукич, внешне суровый, но мягкий душой

человек, добрый той великой добротой, какая бывает у русских, — пока не знаешь такого,

кажется он тебе неприступным, колючим и необщительным, а поближе заглянешь в душу — и

станет роднее родного брата, добрее самой доброты.

Савва Дмитрович замедляет шаги, а затем и вовсе останавливается, прячется за стволом

сосны. Замирает за другим деревом и Кобозев, только серыми всевидящими глазами ощупывает

лесную непроглядность.

Клонились к земле и замирали папоротники. От их резных, желтых, с чуть заметной

краснотой листьев весь лес казался каким-то сказочным. Именно эти папоротниковые заросли и

осматривал внимательным, суровым взором лесничий Витрогон. Осматривал минуту, две, может

быть, и пять уже прошло.

Но вот шевельнулся папоротник, подал признаки жизни суровый осенний лес — и во всей

своей красоте встала дикая козочка. Такая же рыжеватая, как и листья папоротника. Высоко

подняв маленькую голову и настороженно прислушиваясь ко всему, большими влажными глазами

старалась обнаружить опасность. Кобозев тоже увидел лесную красавицу, налюбовавшись ею,

бросил взгляд в сторону Витрогона, на широком, почти безбровом лице засветилась

добродушная, полудетская улыбка.

Савва Дмитрович высунулся из укрытия, и лесная дикарка стрелой метнулась в глубь леса,

вдогонку за ней, подпрыгивая, побежал козлик-однолеток.

Разведчики продолжали свой путь. Витрогон был спокоен — если по лесу гуляют непуганые

козы, значит, здесь полный порядок.

— Пусто в лесу, — сказал Витрогон.

— Тишина бывает обманчивой, — откликнулся Кобозев.

Пробираясь по старому, вековечному лесу, чувствовали, что, кроме них и лесных

обитателей, здесь больше не было никого. И вскоре оказались на дороге. Даже не верилось Луке

Лукичу, что это та самая дорога, по которой они прибыли сюда ночью, очень быстро они на нее

попали. Машины Лысака не было видно.

— Может, Качуренко поехал прямо на базу? — вслух подумал Кобозев.

— Мы вышли километра за три от машины, — объяснил Витрогон.

Они пошли к месту, где застряла полуторка. Дорога была проложена неровно, не по

просеке, кружила по лесу, обходя болотистые лощины и песчаные холмы, поэтому полуторку

заметили только тогда, когда перевалили через холм и прошли мимо густых зарослей орешника в

долине. Именно вблизи орешникового буйства, в болотистой долине и замерла техника Лысака.

Обошли вокруг брошенной на произвол судьбы машины. За ночь и утро дождевая вода

впиталась в песок, задние колеса стояли на песочке, передние застыли в затвердевшей грязи;

достаточно было завести мотор, и можно бы легко задним ходом вырвать машину из западни.

Внимательно осмотрев местность, разведчики убедились, что до них возле машины никто не

хозяйничал, разыскали в кузове котомку, по которой так убивался учитель Лан, проверили, что в

ней: там лежали крепко перевязанные книги.

— Задержался Андрей Гаврилович, — то ли с упреком, то ли с удивлением произнес

Витрогон, забрасывая котомку с книжками за плечо.

Кобозев принялся объяснять причину этого опоздания.

— Пока Лысак доплелся до города — ночь, тьма, грязища! — пока раздобыл какой-то

транспорт, а может, и не раздобыл… жди их теперь к обеду…

Витрогон согласился:

— Вообще поспешили мы с выездом. Можно было бы ночью и не рыпаться…

Кобозев его не поддержал:

— Качуренко сделал правильно, что поторопил нас…

Витрогон заговорил приглушенно, таинственно, доверительно:

— Не поверишь, Лука Лукич, я как во сне летаргическом. Не верится мне, что они сюда

прорвутся. Уж вот будто бы в хату стучатся, а мне все кажется: нет, не быть им здесь…

— В такое поверить трудно… — согласился Кобозев. — В такое не хочется верить…