— В преславном Киеве произвели родители на свет, за что благодарен им до смерти…

Отвечал хотя и хриплым от простуды голосом, но деланно весело, почти насмешливо. Хаптер

обратил на это внимание коменданта, тот взглянул высокомерным взглядом на Качуренко, что-то

сказал, а Хаптер перевел:

— Пану коменданту Киев не понравился — провинция…

— Он, наверное, не знает, что Киев был известен на весь мир еще в то время, когда Берлин

был глухим хутором…

Глаза Хаптера полезли на лоб, он запнулся, взглянул на Цвибля, будто решал: переводить

или нет, — и все-таки перевел.

Внимательно выслушав, комендант закрыл глаза и беззвучно рассмеялся, показав все свои

золотые коронки.

— Кто были ваши родители?

— Владельцы завода…

На лице у Хаптера появилась растерянность, он поспешил перевести шефу слова Качуренко.

— Какого завода? Где? Жив ли отец? — расспрашивал шеф.

— Завод обыкновенный. А отец погиб. В бою за право владеть заводом…

Хаптер наконец понял Качуренко. Долго говорил, видимо, не только переводил, но и

объяснял сказанное Качуренко.

Ортскомендант сурово посмотрел на допрашиваемого, наверное, решал, как повести себя с

ним дальше.

— Женат? — неожиданно поинтересовался переводчик.

Затем долго и придирчиво расспрашивал, где пребывает жена Качуренко, что она делала, и

наконец спросил о таком, что Андрей Гаврилович сразу же догадался: эти двое знают про него

все.

— Жена из богатой семьи? Дворянка?

— Да… продукт революционной ломки…

Цвибль понимающе качал головой, сочувственно и даже ласково блеснули его глаза.

— Поэтому и невысокий пост занимал пан Качуренко. Не пользовался доверием?

Андрею Гавриловичу никогда не приходило в голову, что он занимает в обществе положение

ниже того, которое заслуживает. Тем более никогда не чувствовал Качуренко, что Аглая

преградила ему путь к людям, что из-за нее был лишен доверия со стороны товарищей. Он

никогда ни перед кем не скрывал, кто его жена, вскоре после женитьбы кто-то из близких

товарищей было намекнул ему, дескать, связался пролетарий с дворянкой, но одновременно и

высказал уверенность, что в этом союзе ведущей силой, гегемоном, так сказать, будет

пролетарий.

Только на какой-то миг словно споткнулся в мыслях Качуренко.

— Если судить по должности, то следует думать, что у пана ортскоменданта наоборот —

жена из пролетарской среды, поскольку ему тоже выпал Калинов, а не Львов или Киев…

Ортскомендант рассмеялся:

— Я в восторге от шутки…

Цвибль сделался серьезным и что-то долго, деловито внушал Хаптеру, а тот только «яволь»

да «яволь», понимающе кивал головой, затем взглянул на Качуренко.

— Пан комендант был бы огорчен, если бы такой остроумный, смелый и умный человек

пренебрегал своей безопасностью, точнее сказать — самой жизнью. Пан комендант считает, что

человек с такими способностями мог бы вершить в стране большевиков дела более высокие, а не

управлять долгие годы жалким и бесперспективным гебитом, — за самого же пана коменданта

можете не волноваться, он здесь временно, его еще ждут великие дела, может быть, даже и

Москва, у него жена из старинного богатого рода. А вы, Качуренко, если бы не были в опале,

могли бы сделать много полезного. А вам доверяли только мелочи. Ортскоменданту известно, что

именно вам поручено организовать из местных коммунистов банду, но это не потому, что к вам

такое высокое доверие, а потому, что вы — мелкая сошка…

Поэтому пан комендант, как человек гуманный, благородный и мудрый, проявляя к вам

уважение, даже глубокую симпатию, протягивает руку дружбы и предлагает сотрудничество.

Готовы ли вы выслушать условия пана ортскоменданта?

— Давай… — внешне спокойно, но с большим внутренним напряжением сказал Качуренко.

— Пункт первый. Нам известен количественный и персональный состав банды,

организованной для преступных действий в подвластном пану ортскоменданту гебите. Прошу

сверить.

Качуренко совсем безразлично рассматривал список, который подсунул ему переводчик. В

нем и в самом деле были Голова и Комар, Ткачик и Витрогон, Кобозев и Жежеря, Вовкодав и

Зорик, Трутень и Раев, Зиночка Белокор, Лан и, безусловно же, они с Белоненко. Вместе

четырнадцать… Но почему четырнадцать? Пятнадцать всего… Кого же пропустили? Ага, нет в

списке Павлика Лысака… Радостно забилось сердце — про него ничего не знают, значит, есть

надежда…

— Правильно? — смешливо прищурил глаза Хаптер.

— Как вам угодно… — пожал плечами Качуренко.

— Пункт второй: у пана ортскоменданта нет списка ваших тайных сообщников — мы это

говорим откровенно, но он должен у нас быть. Самый простой способ — получить его от вас,

ферштейн?

— Не пойму, о чем речь… Какая банда, какие сообщники?..

Хаптер с удивлением уставился на Качуренко.

— Ой, не советую… ой, не советую… Не стоит строить из себя идиота, так как мы знаем:

Качуренко на самом деле не идиот. Вам, уважаемый, предоставлена последняя возможность.

Либо честное и безотказное сотрудничество с новой властью, либо же пожизненный концлагерь,

если не… Можете мне поверить, уважаемый Качуренко, победители установили железный

порядок, и он не дает никому надежд на смягчение.

— Мне нечего сказать ни по одному из этих пунктов, не компетентен в этих делах.

— Разве не нарочно оставили пана Качуренко в наших тылах?

— Я случайно, как последний олух, попался. Считайте пленным.

— Считаем тем, кто пан Качуренко есть на самом деле.

Хаптер с ортскомендантом снова долго переговаривались, Цвибль менялся на глазах,

благодушие и спокойствие постепенно сплывали с его холеного и самоуверенного лица, оно

становилось суровым, каменным.

— Пан Качуренко отрицает свою принадлежность к банде?

— Отрицаю.

— Пан Качуренко не согласен сотрудничать с новой властью?

— Остаюсь до конца преданным власти своего народа.

Андрей Гаврилович полагал, что на этом допрос завершится и ему объявят приговор. Но

комендант молчал, смотрел в окно. Хаптер незаметно выскользнул из кабинета. «Позовет

палачей, — похолодело на сердце Качуренко. — Что ж, этого не миновать… надо пережить и

это…»

С Хаптером в комнату вошел Павло Лысак.

Даже посветлело кругом — родная душа появилась. Только сердце сжалось от сожаления —

пусть уж сам запутался, как перепел в сетях, за что же должен мучиться парень?

— Садитесь, пан Рысак, вот сюда, уважаемый…

Переводчик подчеркнуто почтительно указал Павлу на дощатую, окрашенную в коричневый

цвет табуретку.

Качуренко что-то пронзило мозг. Не мигая смотрел на своего водителя и уже не знал, что

думать. Да это же он, Павло Лысак, сидел на табуретке… Почти солдатским шагом

промаршировал на указанное место, резко повернулся, влип в табурет, послушно сложил

пятнистые от машинного масла руки на круглых коленях, не глянув на Качуренко и даже обойдя

взглядом Хаптера и Цвибля. Нет, не похоже, что он готов лезть в пасть удаву, видно, парень

переносит беду достойно, ведет себя, как положено настоящему человеку перед лицом большой

опасности.

Со жгучим сожалением в сердце смотрел на него Качуренко. Он в самом деле любил Павла

так, как можно любить только сына, кому-то, может быть, хмурым, неуклюже сложенным

показался бы парень, а для Андрея Гавриловича он был красавцем, настоящим казаком с теми

грубовато-нескладными чертами, которые и являются эталоном мужской красоты.

— Уважаемый Качуренко, — лениво процедил Хаптер, — присмотритесь-ка внимательно к

человеку, сидящему перед вами…

Удивлялся Андрей Гаврилович — откуда у парня такая выдержка, такая сила воли? Словно

эта комедия с очной ставкой его и не касается. А может, боится, что, взглянув на своего