перепрятывать. До некоторых пор это сходило с рук. Жил на отшибе, на хутор редко кто

заглядывал днем, а если бы даже и заглянул — не так-то просто было попасть в хоромы Рысака.

Неожиданно настало время ликвидации кулачества как класса. Видимо, в районе хутор

Рысака был на примете, так как неожиданно на рассвете наскочил отряд, Рысака застукали

внезапно и со своим, и с ворованным, с тем, что перепрятывал, поэтому и оказался там, где ему

следовало быть.

Остался Павлик-десятилеток один-одинешенек. Не потому, что не захотел разделить с

родителями их судьбу, просто не жил в то время на хуторе. Чтобы не рос сын болваном, завез

старый Рысак своего мизинчика в отдаленный поселок, к родственнице, у нее и проживал

парнишка, бегал в школу, уже в третьем учился.

Вскоре известие о раскулачивании и выселении Рысаков разлетелось по округе, достигло и

поселка, где жил хлопец, насмерть испугало хозяйку Павлика: если узнают в районе о

пребывании у нее кулацкого ребенка, кары ей не миновать. Поскольку тетка была жалостлива

только на словах, долго не раздумывая, вытолкала малолетнего родственника из дому, тайно

втиснула в поезд, идущий на Киев, научила, что говорить, если поймают, приказала и о

родителях, и о ней забыть начисто.

Павлик Рысак неожиданно оказался наедине с огромным миром. Вскоре оказался малый

путешественник в темных катакомбах.

— Как тебя зовут? — спросил атаман сорванцов.

— Павло Лысак, — покорно назвал себя мальчуган.

У него был тоненький, писклявый голосок, буква «р» ему еще не покорялась. С этого дня и

пристала к нему теперешняя фамилия.

Вскоре он попался и оказался в Калинове. Здесь с некоторых пор основалась школа-

интернат, занесли его под именем Павла Лысака в списки школьников. Памятуя наказ дальней

родственницы, он не назвал свою настоящую фамилию и тогда, когда у него прорезался

достаточно густой басок и букву «р» стал произносить с особым нажимом…

Добровольно сдаваться оккупантам Павло не собирался, даже не думал об этом. Когда в

машине вдруг заглох мотор, он даже не открыл капот — знал, вышла из строя деталь, которую не

восстановишь. Можно было отыскать среди эмтээсовского металлолома замену. Надеясь, что

группа доберется до партизанской базы пешком, он подался в Калинов.

Его неожиданно сцапали на околице поселка. Уже рассветало, когда вышел на улицу,

спешил — и вдруг как гром среди ясного неба: «Хенде хох!»

Этого он не ожидал.

Хорошо, что эти слова знал и не замешкался, поднял руки, замер на месте. Вмиг окружили,

вывернули карманы, обшарили с головы до пят. «Зольдат? Официр?» Только отрицающе вертел

головой с перепугу, искоса посматривал на направленные в грудь дула автоматов, с ужасом ждал

выстрела.

Его повели в центр поселка. Шел шатаясь и спотыкаясь по улицам, по которым еще недавно

пролетал орлом. Десять потов с него сошло горячих и холодных, пока не встал перед Кальтом,

пока не услышал вопрос Хаптура:

— Фамилия, имя?

Вот тогда он механически и произнес свою настоящую, давно забытую фамилию, возможно,

только потому, что его трясло, зубы стучали, и в таком случае «л» могло легко прозвучать как

«р».

Павло признался, что работал водителем в райисполкоме.

— Почему не в армии? Ваш возраст мобилизационный.

С перепугу Павло брякнул такое, чего нельзя было говорить, что следовало бы держать за

зубами да еще и за тремя замками.

— Меня оставили здесь…

— Кто оставил? Зачем? С какой целью? — быстро и неумолимо нажимал Хаптур, как гончий

пес, почуявший, что напал на след дичи.

Павло не мог противостоять этому нажиму. Уже понял, что лучше было бы молчать, но

испугался другого — молчанием себя не спасет. И он начал рассказывать. Кратко, отрывисто, так

же, как его спрашивали. Кто оставил? Председатель райисполкома. С какой целью? Выйти в лес

и…

— Почему не вышел?

— Я отвез…

— Кого?

— Партизан…

— Всех?

— Качуренко здесь…

— Это кто?

— Председатель райисполкома…

— Где он? Где живет?

— Вон в том доме…

Качуренко сразу же был схвачен. А Павло Рысак оказался в кабине урчащей машины и

повез подразделение ефрейтора Кальта на партизанскую базу. Вез и надеялся на то, что

партизаны не успеют дойти до места и таким образом избегут гибели.

Немного погодя, когда его допрашивали уже без спешки, докапываясь до подробностей, он

так же неспешно, почти односложно отвечал на каждый вопрос, рассказал и о том, как жил

беспризорником.

Ему верили или делали вид, что верят. Обещали: если прислужится, будет достойно

вознагражден. И он решил во что бы то ни стало прислужиться.

Прислуживаться было нелегко. Когда его впервые бросили в подземелье как подсадную

утку, когда ощутил себя погребенным, окруженным холодным мраком и влагой, пробивающейся

даже сквозь солому, специально для него постеленную, подумал, что все предыдущее было

игрой, а это заточение, этот мрак и холод именно и есть то, к чему его присудили оккупанты. Уже

только когда сюда втолкнули еще кого-то, когда убедился, что не кого-нибудь, а именно

Качуренко, только тогда немного пришел в себя и поверил, что бросили его сюда не насовсем…

Ему велели хитростью выпытать у своего бывшего благодетеля о тех, кто был оставлен в

районе для подпольной работы. Оккупанты понимали, что только он, Качуренко, командир

будущего отряда, знал о них наверняка, в этом они были полностью согласны с его водителем.

В темноте он не видел Андрея Гавриловича. Но неожиданно для самого себя ощутил живую

душу, ощутил страждущего человека, и вдруг ему открылась великая правда действительности:

могучий духом, добрый и твердый, как сталь, Качуренко, обняв «сыночка», думал об одном: как

его, этого «сыночка», спасти, не о себе думал, а о нем. А он сам — жалкий предатель, за

человечность и доброту, за отеческую ласку отплатил черным предательством. Подлец! Подлец

он, а не человек. Его так уважали, так о нем заботились… В науку хотел было послать его Андрей

Гаврилович, все лучшее, что было в доме Качуренко, предназначалось ему, Павлу Лысаку,

обиженному судьбой…

Он обзывал себя в мыслях самыми последними, самыми мерзкими словами…

Шел на очную ставку с твердым намерением, презрев смерть, спасти дорогого человека. Ему

почему-то казалось, если возьмет на себя вину, то Андрей Гаврилович будет реабилитирован и

спасен.

Смелость снова оставила его, появилось сомнение, как только увидел своего недавнего

шефа. Андрей Гаврилович был спокоен, уверен в себе, хотя холодный подвал, казалось, выпил

из него кровь, высинил его, одежда на нем стала мятой и грязной, руки покрылись сизой грязью,

а волосы слиплись комом. Но он смотрел на мир чистыми глазами, и когда взглянул на Павла, то,

кроме жалости, сочувствия и надежды, ничего другого в этом взгляде не чувствовалось. Именно

в этот миг Павло подумал: Андрей Гаврилович обречен. Уже ничто, никакая сила его не спасет.

Поэтому стоит ли гибнуть обоим? Тем более что Качуренко не захочет гибели Павла, он всячески

станет его выгораживать, попытается спасти. Нет, нет, Рысаку не нужно заступничество

Качуренко, оно может его погубить — и он твердо решил, как поведет себя на допросе.

«Кто ты?» — спросил Качуренко. Невольно с уст сорвалось: «Я — Павло Рысак». Произнеся

это, он увидел, как вмиг изменилось у того выражение лица…

Ему предлагают быть начальником районной… — подумать только! — полиции! Из простого

водителя — это же только подумать! — сразу в районные начальники. Раньше Кобозев… — х-ха,

ха, пусть погуляет по лесу! — а теперь он… он… Павло Рысак! Не Лысак какой-нибудь, а Рысак!

Наверное, придется ловить в лесу начмила Кобозева.