- Умер отец. Я еще малый был.

- Марто? Умиор? Почему умиор?

- Так. Жизнь сломала.

Она деликатно выпустила его руку, зашла сбоку, ожидая, что он скажет что-то важное, разъяснит то,

что она не поняла, но он уже не хотел ни о чем говорить. Через; несколько шагов она спросила:

- Иван, обида? Да?

- Какая обида?..

- Ты счастливо, Иван! - не дождавшись его ответа и, видно, поняв это по-своему, серьезно заговорила

Джулия. - Твой болшой фатерлянд! Такой колоссаль война побеждат. Это болшой, болшой счастье.

Обида - есть маленко обида. Не надо, Иван...

Он не ответил, только вздохнул, уклоняясь от этого разговора. Действительно, зачем ей знать о том

трудном и сложном, что было в его жизни?

12

Так думал он, карабкаясь по крутой тропе вверх, уверенный, что поступает правильно. В самом деле,

кто она, эта красотка, нелепой случайностью войны заброшенная в фашистский концлагерь? Кто она,

чтобы выкладывать ей то трудное, что в свое время отняло столько душевных сил у него? Примет ли ее,

пусть и чуткая, честная душа суровую правду его страны, в которой дай бог разобраться самому? Разве

что посочувствует. Но сочувствие ему ни к чему, за двадцать пять лет жизни он привык обходиться без

него. Поэтому пусть лучше все будет для нее хорошим, именно таким, каким она это себе представляет.

И он смолчал.

Отдавшись раздумью, Иван тем не менее шел быстро и не замечал времени. Джулия, поняв, что

задела слишком чувствительную струну в его душе, тоже умолкла, немного приотстала, и они долго

молча взбирались по склону. Между тем на величественные громады гор спустился тревожный ветреный

вечер. Горы начали быстро темнеть, сузились и без того сжатые тучами дали: исчез серебристый блеск

хребта - туманное марево без остатка поглотило его. На фоне чуть светлого неба чернели гигантские

близнецы ближней вершины, а за ней - другая, пониже. В седловине, вероятно, был перевал, туда и вела

тропа.

Обычно вечер угнетающе действовал на Ивана. Ни днем, ни ночью, ни утром не было так тоскливо,

так бесприютно, тревожно и тягостно, как при наступлении сумерек. Со всей остротой он почувствовал

это в годы войны, да еще в плену, на чужой земле - в неволе, в голоде и стуже. Вечерами особенно остро

донимало одиночество, чувство беззащитности, зависимости от злой и неумолимой вражеской силы. И

нестерпимо хотелось мира, покоя, родной и доброй души рядом.

- Иван!.. - неожиданно позвала сзади Джулия. - Иван!

Как всегда, она сделала ударение на «и», это было непривычно, вначале даже пугало, будто

поблизости появился еще кто-то кроме них двоих. Иван вздрогнул и остановился.

Ничего больше не говоря, Джулия молча плелась между камнями, и он без слов понял, в чем дело.

Сразу видно было, как она устала, да и сам он чувствовал, что необходимо отдохнуть. Но в этой

заоблачной выси стало нестерпимо холодно, бушевал, рвал одежду, гудел в расщелинах ошалелый

ветер. Зябли руки, а ноги совсем окоченели от стужи. Холод все крепчал, усиливался к ночи и ветер.

Всей своей жестокой, слепой силой природа обрушивалась на беглецов. Иван спешил, хорошо понимая,

что ночевать тут нельзя, что спасение только в движении, и если они в эту ночь не одолеют перевала, то

завтра уже будет поздно.

- Иван, - сказала, подойдя, Джулия, - очэн, очэн уставаль.

Он переступил с ноги на ногу - ступни болели, саднили, но теперь он старался не замечать этого и

озабоченно посмотрел на Джулию.

- Давай как-нибудь... Видишь, хмурится.

23

Из-за ближних вершин переваливалась, оседая на склонах, густая темная туча. Небо постепенно

гасило свой блеск, тускло померцала и исчезла в черной мгле крошечная одинокая звезда; все вокруг -

скальные громады, косогоры, ущелья и долины - заволокла серая наволочь облаков.

- Почему нон переваль? Где ест переваль?

- Скоро будет. Скоро, - обнадеживал девушку Иван, сам не зная, как долго еще добираться до

седловины.

Они снова двинулись по едва приметной в каменистом грунте тропинке. Иван боялся теперь потерять

спутницу и, прислушиваясь к привычному стуку ее колодок, шел несколько медленнее. На крутых местах

он останавливался, ждал девушку, подавал ей руку и втаскивал наверх, сам при этом еле удерживая в

груди сердце. А ветер бешено трепал одежду, тугими толчками бил то в спину, то в грудь, затрудняя

дыхание, свистел в камнях, часто меняя направление - даже не понять было, откуда он дует.

Вскоре совсем стемнело, громады скал слились в одну непроглядную массу, черное, беспросветное

небо сомкнулось с горами. Стало так темно, что Иван то и дело оступался, натыкался на камни,

несколько раз больно ушиб ногу, и тогда впервые им овладело беспокойство - где тропа? Он согнулся,

внимательно вгляделся, попробовал нащупать тропу ногами, но кругом были одни камни, и он понял, что

они заблудились.

Выпрямившись, он отвернулся от ветра и стал ждать, пока подойдет девушка. Когда та доковыляла до

него, Иван бросил: «Постой тут!» - а сам пошел в сторону. Джулия восприняла это молча, почти

равнодушно, сразу опустилась на камень и скорчилась от холода. Он же, сдерживая в душе тревогу,

отошел еще дальше, всматриваясь под ноги и время от времени ощупывая землю ногами, - тропы не

было. Постепенно в воздухе что-то замерцало, он протянул руку и понял: это пошел снег. Мелкая редкая

крупа косо неслась из ветреной черной мглы, понемногу собираясь в ямках и щелях. Иван стоял,

вглядываясь в темноту, и напряженно думал, что делать дальше. Снег сгустился, внизу постепенно

светлело, и вдруг он увидел неподалеку извилину потерянной тропы.

- Эй, Джулия! - тихо позвал он.

Девушка почему-то не откликнулась. Он, продрогнув, с растущей досадой в душе ждал. «Что она там,

заснула? Вот еще дал бог попутчицу! По бульварам с такой прогуливаться», - сердился он. А ветер по-

прежнему люто бился о скалы, снежная крупа густо сыпала с неба, шуршала по камням; вконец зашлись

от холода ноги. Руки он спрятал в рукава; за пазухой жег тело настывший пистолет.

- Эй, Джулия!

Она не ответила, и он, выругавшись про себя, с неохотой, ступая на мокрые холодные камни, пошел

туда, где оставил ее.

Джулия сидела на камне, скорчившись в три погибели, прикрыв колени тужуркой. Она не отозвалась,

не поднялась при его приближении, и он, предчувствуя недоброе, остановился перед ней.

- Финита, Иван!29 - тихо проговорила она, не поднимая головы.

Он промолчал.

- Как это финита? А ну вставай!

- Нон вставай. Нет вставай.

- Ты что, шутишь?

Молчание.

- А ну поднимайся! Еще немного - и перевал. А вниз ноги сами побегут.

Молчание.

- Ну, ты слышишь?

- Финита. Нон Джулия марш. Нон.

- Понимаешь, нельзя тут оставаться. Закоченеем. Видишь, снег.

Однако слова его на девушку не производили никакого впечатления. Иван видел, что она изнемогла, и

начал понимать бесполезность своих доводов. Но как заставить ее идти? Подумав немного, он достал

из-за пазухи помятую краюшку хлеба и, отвернувшись от ветра, бережно отломил кусочек мякиша.

- На вот хлеба.

- Хляб?

Джулия встрепенулась, сразу подняла голову. Он сунул ей в руки кусочек, и она быстро съела его.

- Еще хляб!

- Нет, больше не дам.

- Малё, малё хляб. Дай хляб! - как дитя, жалобно попросила она.

- На перевале получишь.

Она сразу замкнулась и съежилась.

- Нон перевал!

- Какой черт «нон»?! - вдруг закричал Иван, стоя напротив. - А ну вставай! Ты что надумала?

Замерзнуть? Кому ты этим зло сделаешь? Немцам? Или ты захотела им помочь: в лагерь вернуться?

Ага, они там тебя давно ждут! - кричал он, захлебываясь от ветра.

Она, не меняя положения, вскинула голову: