хмельной брагой кружили голову. Иван распластался на прохладной траве и от избытка счастья тихо

засмеялся.

В тайниках его души неугасимо тлела тревога: впереди был труднодоступный хребет, сзади... Ясно,

чего можно было ждать сзади. Но теперь в этом заповедном уголке, рядом с найденной девушкой,

ставшей уже дорогим ему человеком, Ивану сделалось по-детски хорошо и светло на сердце, как не

было, пожалуй, ни разу за все годы плена. И он лежал в траве, жадно впитывая эту неожиданную,

непостижимую радость и не стараясь даже осознать, откуда она и что с ним случилось - просто был по-

человечески счастлив, и все. Правда, вскоре он понял, что все это ненадолго - беспокойное и трудное

упрямо не оставляло его в этом мире и если забылось, то лишь на время, уступив место вдруг

охватившей его безмятежности.

Он не поднимался из маков и ни разу не взглянул на нее. Стыдливая деликатность мешала ему

сделать это; лежа на животе, он рвал возле себя маки и машинально складывал их в букет. Полный

тихой, сдержанной нежности, он продолжал это занятие, пока не услышал торопливые шаги. Он поднял

голову: под водопадом никого уже не было. На ходу надевая полосатую куртку, Джулия пробежала

невдалеке, направляясь туда, где оставила его. Он опять тихо засмеялся, увидел ее нетерпеливый,

озабоченный, устремленный вдаль взгляд, но не окликнул, а, схватив тужурку, не спеша пошел следом.

Поблескивая на солнце мокрыми и черными как смоль волосами, она быстро обежала рододендрон и,

будто споткнувшись, остановилась возле измятых маков. Даже издали нетрудно было заметить ее испуг

и растерянность, с какими она взглянула в одну сторону, затем в другую и кинулась по склону вниз.

Однако в следующее мгновение что-то заставило ее оглянуться.

- Иван!!!

В этом восклицании прозвучали одновременно испуг, облегчение и радость; она всплеснула руками и

птицей бросилась ему навстречу. Иван остановился. Казалось, целую вечность не видел он этих

сияющих радостных глаз, нежной смуглости щек, беспорядочной россыпи ее коротко подстриженных

волос. Все в нем рвалось к ней, но он сдержал себя, молчал. Она же, подминая колодками маки,

подскочила к Ивану, обеими руками обхватила его за шею и, повиснув на ней, обожгла его пьянящим,

озорным поцелуем.

Он затаил дыхание, а она, все еще обнимая его, порывисто откинула голову и захохотала, влюбленно

вглядываясь в его лицо, горевшее от прикосновения ее холодных, упругих губ. Затем, не переставая

смеяться, разжала пальцы, легко оттолкнула его и опустилась в траву. Глаза ее искрились и сияли,

куртка, застегнутая на одну палочку-пуговицу, распахнулась, и в треугольнике-ямке меж грудей блеснул

маленький синий эмалевый крестик. Этот крестик на миг задержал на себе его взгляд. Она сразу же

спохватилась и запахнула куртку, по-прежнему смеясь глазами, лицом, широким белозубым ртом, каждой

частицей молодого, холодного после купания тела.

Он, однако, внезапно насупился, смутился, за какие-нибудь полминуты, стоя так, почувствовал, как

что-то в нем рушится, какая-то неведомая сила подчиняет себе его волю. Только теперь он уже не стал с

этой силой бороться - подчинился, потому что в этом подчинении была радость, и он сделал шаг к

девушке. Джулия вдруг оборвала смех и вскочила навстречу.

- Иван! - вскрикнула она, увидев цветы в его руках. - Это ест для синьорина? Да? Да?

Он и сам только теперь обратил внимание на букет маков, бессмысленно смятых в руках, и

засмеялся. Она также засмеялась, понюхала цветы, утопив в букете свое маленькое милое личико.

Затем положила букет на траву и быстро-быстро начала рвать вокруг себя маки.

- Джулия благодарит Иван. Благодарит - очэн, очэн...

- Не надо, что ты! - пытался остановить ее Иван.

- Очэн, очэн благодарит надо! Иван спасает синьорину! Руссо спасат итальяно! Это есть браво! -

восторженно говорила она, продолжая рвать маки. Потом с целой охапкой их подбежала к Ивану и

вывалила все цветы ему на грудь.

- Ну что ты! - удивился он. - Зачем?!

- Над о! Над о! - смешно коверкая русские слова, настаивала она, и он вынужден был обхватить вместе

с охапкой маков и тужурку с завернутым в нее хлебом. Джулия, видно, на ощупь почувствовала там хлеб

и, вдруг посерьезнев, вскрикнула:

- Хляб?!

31

- Ага, давай поедим, - оживился Иван, положил все на землю и сел сам. Джулия с готовностью

присела рядом.

16

- Съесть бы все сразу, - сказал Иван, держа в руке черствый, с килограмм весом кусок хлеба -

измятый, обломанный по краям и все же такой аппетитный и желанный, что оба, глядя на него, опять

проглотили слюну.

- Асё, асё, - как эхо, согласно отозвалась Джулия, не сводя глаз с хлеба.

Иван поверх ее головы оглядел далекий заснеженный хребет и вздохнул:

- Нет, все нельзя.

- Нельзя? Нон?

- Нон.

Она поняла и также вздохнула, а Иван разостлал на земле тужурку и положил на нее этот более чем

скромный остаток припаса. Предстояло отмерить две равные пайки.

Он старательно разламывал хлеб, раскладывая кусочки на две части и чувствуя голодную

несдержанность Джулии. В его душе росло новое чувство к ней - то ли братское, то ли даже отцовское,

доброе и большое. Оно переполняло его уважением к ней, такой по-девичьи неприспособленной к

великим невзгодам войны и такой бездумно решительной в своем почти подсознательном, словно у

птицы, стремлении к свободе.

Иван сосредоточенно делил хлеб. Каждый ломтик, каждая крошка взвешивались их зоркими

взглядами. Он сознательно сделал одну пайку побольше, потому что в другой была горбушка, что

согласно лагерной логике считалось более ценным, нежели такой же по весу кусок мякиша. Когда все

было разделено, остаток граммов двести Иван засунул в карман тужурки.

- Это тебе, это мне, - сказал он просто, без традиционного ритуала дележки, и подвинул ей кусок с

горбушкой. Она решительно вскинула смоляные брови:

- Нон. Это Иван, это Джулия. - И поменяла куски местами.

Он глянул ей в лицо и улыбнулся:

- Нет, Джулия, не так. Это тебе.

Потом быстро взял с тужурки свою порцию. Джулия с шутливым недовольством поморщилась и вдруг

неожиданно сунула одну свою корку в его руку. Он с коркой тотчас подался к девушке, но та, смеясь,

увернулась, вскинула руки с пайкой, чтобы он не достал их. Иван все же дотянулся до рук, Джулия

отшатнулась, невольно коснувшись его грудью, и, чтобы удержаться, ухватилась за его плечо. Смех ее

вдруг оборвался. Неожиданная близость заставила его смутиться. Пересилив в себе новый,

неосознанно-радостный порыв, он отодвинулся в сторону и сел на полу тужурки. Она же, как девчонка,

лукаво улыбнулась, взмахнула ресницами и стала поправлять на груди куртку.

- Бери, ешь. Это же твоя, - сказал он, пододвигая ей корку.

- Нон.

С озорным упрямством в глазах, поблескивая зубами, она принялась грызть свою горбушку.

- Бери, говорю.

- Нон.

- Бери.

- Нон, - не сдавалась она, смеясь глазами.

- Упрямая. Ну как хочешь, - сказал Иван и откусил от своего куска.

Она быстро проглотила все, разумеется, не наелась и тайком стала поглядывать на оттопыренный

карман тужурки. Иван, неторопливо жуя, замечал ее взгляды и невольно сам начал думать: а не съесть

ли все без остатка, чтоб хоть один раз утолить голод? Но все же усилием воли отогнал эти мысли, потому

что слишком хорошо знал цену даже и такому крохотному кусочку, как этот.

- Еще хочешь? - спросил он наконец, доев сам.

Она с подчеркнутой решимостью, словно боясь передумать, покрутила головой.

- Нон! Нон!

- А это? - кивнул он на корку, все еще лежавшую на середине тужурки.

- Джулия нон.