Пишу и не знаю, что с Вами — какая температура? Когда Вас выпишут? Воспален ли второй придаток?

Мы оба болели гриппом. Но это пустяки по сравнению с тем, что было с Вами. Напишите мне, если не трудно. Почерк у Вас не больной, а все тот же, очень, очень симпатичный.

Последний раз, по телефону, я Вас почти не слышала, а когда позвонила, кто-то сказал, что Вас нет дома. А Вы начали говорить что-то интересное — вероятно, о числах и датах. Забавно.

Прочла, что в «Молодом Ленинграде» напечатана Ваша проза. Как бы получить?

Мы оба обнимаем Марину и Вас.

Выздоравливайте скорей!!

Лиля

Пишу по обратному адресу на Вашем письме. Дойдет ли?!

2. 4. 67

Дорогая Лиля Юрьевна!

Убей меня бог — не знаю, что говорить знакомым. Если знают, что я болел — ну и болел, была операция, но DS[39] скрываю. Если не знают — и бог с ними — пускай и не знают.

Вторая операция осенью неизбежна. Ее можно было бы делать и сейчас, я просил, и, конечно же, вынес бы, не ахти как это драматично, но говорят, что вынести вынес бы, но провалялся бы месяца три в общей сложности, да и возможна в таком случае вторичная инфекция. Так что будем жить полгода под подозрением, с антибиотическими блокадами. Привыкаю по небезызвестной частушке:

Болей уже почти нет. Скоро выпишут.

Только усилились и участились судороги. Но они у меня — всю жизнь, я никому не говорил о них, даже Марина не знает.

Когда-то, лет десять тому, я консультировался по этому поводу, но врач сказал, что это — вне терапии.

За месяц я наслушался и насмотрелся столько, что и сам стал все выбалтывать.

Здесь я отвоевал кабинет старшей сестры и вечерами сижу пишу. Работается нормально — как и все последнее время — расхлябанно.

Пить теперь нельзя совсем. Ни под каким предлогом. Буду «трезвый, как нарзан». Так начались и мои «нельзя».

Читал Селинджера. Эти ангелоподобные, одинокие неврастеники — не моего поля ягодки. Слишком они маленькие и маринованные.

Давно не слушал радио, а здесь мне дали наушники и я слушаю. Дома-то у нас радио, слава богу, нет и не будет.

Какие странные программы. Какие кошмарные имена поднимаются — Лебедев-Кумач и Эль-Регистан[40]! Владимир Фирсов[41]! Неужели этот год обречен быть годом литературного подончества?!

Или такое впечатление у меня потому, что я раньше не слушал радио и всегда — было так?

Видите, в каких измерениях я живу?

Кажется, нам дают двухкомнатную квартиру, и, кажется, Марина достала мне путевку в Коктейбель (даже не знаю, как правильно пишется). В моей пьесе «Ремонт моря» по этому поводу есть замечательный хрестоматийный диалог:

«Братик Прутик:

— Хватит вам жаловаться. По-моему, жизнь потихоньку налаживается.

Братик Бредик:

— Да. Жизнь потихоньку налаживается. Потихоньку помираем».

На территории больницы в изобилии путешествуют женщины и птицы. Небо туманное. А деревья выписаны японской кисточкой. Сосед мой в синих носках по ночам рычит, как барс. Бедные студентки: они у нас моют большими тряпками полы и выслушивают семисмысленную матерщину.

Скоро выйду и сяду за машинку. Планы заманчивые, но не знаю, насколько осуществимые. Большой привет Василию Абгаровичу. Большой привет Борису Абрамовичу[42]. Пускай уж он разрассердится, т. е. перестанет сердиться.

Будьте здоровы!

Обнимаю Вас! Ваш В. Соснора

18. 5. 67

Дорогая Лиля Юрьевна!

В последний мой звонок мне показалось, что вы чем-то расстроены или в ожидании расстройства. Не случилось ли чего?

Я устроился, считаю, хорошо — не в шикарных новых корпусах, а в стареньком домике под названием «корабль». Комната боковая, так что имею два окна. И большая веранда. Поют какие-то птицы, и цветут какие-то пышные цветы. Я, певец птиц и цветов, эти штуки знаю понаслышке.

Жарко, а купаться мне не велено. Так что гуляю и тружусь, аки раб рудника. Давно я уже не пользовал стихи, а сейчас вдруг разошелся и пишу большую сюжетную книгу (страшненькую, в общем-то) — цепь небольших дневниковых поэмок, нерифмованных. Как начинаю рифмовать — все для меня становится скучно и банально. А стих не рифмованный — как опыты Шарко[43] — по гипнозу и психоанализу — все не ясно, что дальше, и ведет одна интуиция, которая плюс ремесло машинописи — уже, т<ак> сказать, произведение.

Тих мой дом, и пышен мой сад, а Крым — место моего рождения. Но сия родина мне чужда. Мое состояние — это ночные совы Петербурга и финский лес, когда жить плохо и страшно. Но, слава богу, за этим дело не стоит — все это я ухитряюсь сделать себе в любом уголке земли.

Почти ни с кем не знаком здесь, а с кем знаком мельком — не контактирую: неинтересно. Ни о каких выпиваниях не может быть и речи: жарко, не с кем, не хочу, нет смысла.

В этом доме творчества ни один нормальный человек не работает. Это преступная беспечность саперов, как в семье говорят про мужчину — обабился.

Вот какие все плохие и какой я ангел.

Будьте здоровы!

Василию Абгаровичу — поклон!

Обнимаю вас!

Ваш В. Соснора

28. 5. 67

Дорогая Лиля Юрьевна!

Если во всей вселенной солнечная современность, то в Коктебеле — каменный век.

Четвертый день — дождь и холодно.

А каменный потому, что все собирают камни. Я тоже заболел этой лихорадкой. Нашел уже кое-какие сердолики, один аметистик и остальные окаменелости и халцедоны с агатами. Почитать Уайльда — там я богатый наследный принц[44].

Книга, задуманная мной, постепенно осуществляется. Называется она: «В поисках Донны Анны»[45].

Уже есть три нерифмованных поэмки, отбеленных. И одна, последняя, была для меня очень мучительна. Это поэма-молитва. Моя неврастения прогрессирует: стоял две ночи на коленях и рыдал, как собака, молясь своему абстрактному Господу. Эта поэма — молитва перед самоубийством. Она сюжетна — как дождевые струи во время грозы превращаются в змей и пожирают все предметы комнаты. И я с ними ничего не могу поделать. И как зеркало пожирает змей и переваривает их.[46] Да чего рассказывать!

Если мне возьмут билет через Москву, то обязательно остановлюсь на несколько дней и почитаю все. Если нет — перепечатаю и пошлю из Ленинграда.

Женщин здесь мало, и все леди Макбет.

Так что мои поиски Донны Анны носят полуаскетический характер: была хорошая девушка Ритта, а теперь есть красивая женщина Иветта.

К писательской кухне питаю ненависть, но — питаюсь.

Пляж — это пляшущие человечки.

Да — о, честь и слава русской нации! — меня перевели в комфортабельный корпус № 19.

На днях состоится мое чтение в салоне Волошиной[47]. Меня попросили некоторые писатели, а отказаться неудобно.

Никого симпатичного здесь нет, кроме двух прелестных стариков из Китая — коллекционеров и миссионеров по распространению каменной болезни. И приехал еще один мой хороший человек — академик Работнов[48]. Он физик, но дивно понимает и любит стихопись.