Камень пробил животному затылок. Липкая кровь забрызгала шею, хвост еще трепетал, и лапы бились в судороге. Гонаибо воткнул рогатину в горло игуаны. Потом свистнул. Змея послушно обвилась вокруг его руки. Перекинув рогатину с добычей через плечо, он зашагал дальше.

Теперь Гонаибо поднимался на холм, со звериным коварством выползавший со дна оврага. Дойдя до вершины, он восторженным взором окинул западный склон, круто спускавшийся почти до самой дороги. Он вытащил из тайника большой кусок высушенной пальмовой коры, приладил его над самым обрывом и уселся в эту ладью вместе со своей добычей. Сухопутная пирога заскользила вниз, сначала медленно, потом все быстрее. Налетая на пни и подскакивая, Гонаибо прочертил гору, как снежная лавина; он впивал в себя простор, хмельным кличем оглашая долину. Наконец салазки остановились в траве. Он поднялся, едва переводя дух. Потом засмеялся, усталый и счастливый.

Возле дороги местность становилась особенно изрытой, ухабистой, вся в природных западнях и колючих кустарниках. Сухая, растрескавшаяся земля могла каждую минуту осесть под ногой, и человек проваливался в густую вонючую жижу. Здесь росли бузьетты — кусты, которые при малейшем прикосновении так обжигают руку, что она вспухает до самого плеча и покрывается волдырями. Встречались здесь и мансенильи с прелестными цветами, но, говорят, даже тень этих цветов смертельна; попадались и кусты, покрытые колючками, укол которых оставляет незаживающие язвы... И свирепые слепни, и бесчисленные гигантские пауки и скорпионы.

Но Гонаибо любил это место; оно служило ему наблюдательным пунктом, куда никто не отважится забрести. Часто, спрятавшись за кустом, он глядел отсюда на дорогу. Люди, человеческие существа, с которыми он не желал общаться, внушали ему жгучее любопытство. Он видел пассажиров, сидящих в автобусах рядами, как луковицы на грядках; видел молодых красоток, которые, возвращаясь с рынка, озорно смеются и толкают друг друга, удерживая в равновесии корзину на голове; видел волов, запряженных в телеги, и крестьян, дремлющих на возах под медленный скрип колес; видел горожан в охотничьих костюмах, и по-воскресному разодетых паломников, направляющихся к Виль-Бонер, и усатых сельских жандармов, восседающих на низкорослых крепких лошадках или на заморенных клячах...

Но сейчас Гонаибо не обращал внимания на пыльную дорогу. Радуясь своей удачной охоте, он выискивал в траве портулак, кервель, пряные приправы для жаркого, которое собирался приготовить из игуаны. Вокруг расстилался безграничный простор, и сердце юноши было упругим и свежим, как молодая зеленая почка на ветке. Хватая двумя пальцами сочные ростки, он ловко выдергивал их вместе с влажными корешками.

Вдруг он остановился как вкопанный перед неглубокой ямой. Уткнувшись носом в землю, вытянувшись во весь рост, в ней лежал человек с окровавленной лодыжкой, лопнувшей, как спелый гранат под лучами солнца. Дыханье человека сливалось с пофыркиваньем лошади, топтавшейся рядом в траве. Лошадь была оседлана, но седло перевернулось, сползло под брюхо. Видно, этот горожанин не затянул подпругу как следует, и когда лошадь переварила корм, седло соскользнуло при первой же рытвине и увлекло за собой седока. Случай, можно сказать, классический. Впрочем, седок, кажется, был под хмельком.

Присев на корточки, Гонаибо разглядывал спящего: одет в рубашку и брюки защитного цвета; плетенный из тонкого тростника шлем валяется рядом. Лицо светло-коричневое, волосы, слегка курчавые, на затылке коротко подстрижены. Гонаибо смотрел, внутренне холодея, смотрел, раздираемый странными, противоречивыми чувствами. Незнакомец разметался в беспокойном сне, дышал натужно, прерывисто. Мальчик долго сидел неподвижно, в полной растерянности, потом вскочил и бросился бежать прочь.

Шум шагов разбудил спящего, и он закричал:

— Помогите! Помогите!.. Есть здесь кто-нибудь?

Гонаибо остановился. Раненый продолжал молить о помощи. В мучительной нерешительности Гонаибо присел на пень. Кто этот незнакомец? Как он оказался в этих местах? От него несет спиртным... Наверно, здорово выпил. Сюда никто не заглядывает — значит, если он, Гонаибо, не окажет помощи, незнакомец погиб. Он истечет кровью, умрет от лихорадки и пронизывающего холода ночных туманов, и труп будет гнить на солнце, источенный рыжими муравьями, искромсанный зубами мангуст и клювами мальфини. Как поступить, столкнувшись с этой драмой жизни и смерти? А завещание умирающей матери, путеводные слова, навсегда врезавшиеся в память? «Нас окружают бесы и люди!.. Если ты хоть раз заговоришь с людьми... О, тогда я предвижу твою участь так же ясно, как сам Антуан Лангомье...[11]»

Так сказала ему умирающая мать.

Что же это за сила, более великая, чем память, более властная, чем взлелеенная им мечта, — сила, которая превращает беспомощного раненого человека, простертого на земле у тропинки, в могучий магнит?

Гонаибо медленно встал. Сквозь листву ему видно было, что человек по-прежнему лежит ничком и, поднимая голову, зовет на помощь. Гонаибо шагнул было к нему, потом остановился, готовый убежать. Но колебание длилось недолго. Он решительно подошел к раненому и, не произнося ни слова, помог ему подняться. Положив руку незнакомца к себе на плечи, поддерживая его, Гонаибо повел его к тропе. Раненый подскакивал на здоровой ноге, лицо его было искажено гримасой боли.

— Куда ты ведешь меня? — спросил он с тревогой.

В ответ Гонаибо молча протянул руку в направлении озера.

Когда дьякон Диожен Осмен и его брат, лейтенант Эдгар, прибыли в город, там творилось нечто невообразимое. Скрипя тормозами, машина остановилась перед домом Леони.

— Ну, вот вам, пожалуйста! — воскликнула Леони. — Вот как дети любят свою мать! Конечно, Карл не явился. Он и не подумал, что нужно поддержать свою мать в день битвы... О, Диожен, дитя мое! Если бы ты только знал, каких только уанга[12] не пустили они в ход против твоей матери! Еще сегодня утром они набросали у моих дверей всякой пакости... Тебе придется изгнать злых духов из дома и покропить святой водой... Но, помяни мое слово, — это говорю я, Леони Осмен! — завтра, в этот час, мэтр Дезуазо будет депутатом, — и никакое колдовство им не поможет!..

— Мама! — прервал ее шокированный Диожен.

— Заткнись, поп несчастный! Думаешь, если ты не станешь делать, что я велю, — что-нибудь изменится? Хватит с меня одного такого сыночка, как Карл! Обойдусь без второго болвана!.. Не хочешь меня слушаться — убирайся!.. Ай-яй-яй!.. Будь наш Карл серьезным парнем, клянусь, он бы завтра же стал депутатом, он — и никто другой!

В лавке было полно молодцов, которые с превеликой деловитостью и усердием потягивали из бутылок ром. Плевки залпами летели во все стороны и пачкали паркет, несмотря на возмущение Леони. С бешеной скоростью промчался автобус, битком набитый избирателями в лохмотьях.

— Да здравствует Эмманюэль Аксидантель! — орали они.

Из лавки Леони Осмен ответили дружным криком:

— Да здравствует мэтр Дезуазо!

Леони первая выскакивала на веранду и задавала тон своему хору — всему этому сброду, истошно вопившему во славу Невера Дезуазо.

Открыли две бочки спиртного. В огромных котлах шипела тушеная свинина. Несколько парней с лоснящимися красными физиономиями выстроились в очередь у кухни и, со стаканом вина в одной руке, с теплым круглым хлебцем в другой, ждали своей порции жаркого, толкаясь, крича и распевая во все горло:

Водка лилась рекой. Леони умела проворачивать свои дела. Если во всех остальных кормушках, устроенных в честь Невера Дезуазо, так угощали избирателей, Эмманюэль Аксидантель мог уже сейчас, не откладывая до завтра, оплакивать свою неудачу. При лавке Леони была даже маленькая комната для видных сторонников кандидата, где они могли вкусить рома, можжевелового джина, мадеры, портера, отведать пирогов со всякой начинкой и всевозможных сандвичей, а дамы к тому же и освежиться стаканчиком колы.