В городе царило смятение. Попробуйте-ка отыскать в Фон-Паризьене человека, который, послав каплуна местному кюре, не преподнесет тут же даров и водуистскому жрецу! Весьма вероятно даже, что последователей водуизма было здесь гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд: католицизм был для многих всего лишь удобной ширмой. По правде говоря, чуть ли не каждый житель Фон-Паризьена посетил — и не один раз — хунфор, попрыгал там вокруг столба, предназначенного для обрядовых плясок, и пролил несколько капель миндального молока перед алтарем. Люди среднего достатка, те, кому в социальном отношении особенно нечего было терять, относились к поставленной перед ними дилемме довольно легко: им не впервой приходилось примирять в своем сознании две разные религии, и совесть не слишком мучила их. Но богачи, честолюбцы, все те, кто занимал в обществе видное положение, не могли допустить и мысли о том, чтобы отречься от лоасов. В могущество водуистских богов они верили куда больше, чем в силы божественного провидения, придуманного людьми. Бог-отец и Христос — так же, как витающий где-то дух святой, — жили очень далеко и представляли собой понятия отвлеченные; разумеется, и с ними не мешает примириться, но спешить тут некуда, можно подождать до смертного часа. Другое дело — лоасы, боги мирские, тесно связанные с людьми и с их повседневными занятиями, боги, которые каждый миг вмешиваются в человеческую жизнь и которые решают, быть ли дождю или солнцу в этих краях. С лоасами приходится всегда держать ухо востро — иначе, того и гляди, твой конкурент перехватит у тебя милость таинственных сил и сыграет с тобой злую шутку! Ведь лоасы не терпят, чтобы к ним относились пренебрежительно или с дурацкой расчетливостью... Нет, чистейшее безумие — требовать отречения от водуистских верований!

Наиболее ловкие заявляли, что для отвода глаз все же следует пойти на этот шаг.

— Отвяжемся от попа — и делу конец! — говорили они.

Сделать все, что потребует кюре, а там, смотришь — и опять можно служить лоасам, как раньше... Что касается исповеди, то ведь и мы не дураки, не так ли?..

Другие — и таких было большинство — трепетали при одной мысли об отступничестве. Они держались с видом оскорбленного достоинства: «Поведение бретонского духовенства задевает нашу национальную честь! Мы никогда не подчинимся этим приказам!..»

Что касается бедноты, она никогда не имела ничего общего с религией католических попов; бедноту заботило сейчас одно: какие бедствия обрушат на ее голову «яйцеглотатели»[66]. Если начнется падеж скота, если прожорливые птицы и грызуны нападут на посевы, если над полем и садом нависнет угроза засухи, если дети будут маяться животом, умирать от лихорадки, а рядом не окажется больше ни святилища, ни жреца, — у кого тогда искать помощи и защиты? У попа? Да разве в силах поп и эта жалкая, выданная им бумажка, которая говорит, что ты отрекся от лоасов, — разве в силах они защитить от дурного глаза, злокозненных оборотней, темных сил капризной природы?..

Возбуждение достигло предела. Вечером на дом Диожена Осмена обрушился град камней, и мадам Амелия Лестаж, которая во время этой бомбардировки не придумала ничего более умного, как высунуться в окно, слегла в постель: ей прямо в физиономию угодил камень. На рынке тоже почему-то началась паника: крестьяне подхватили свои корзины с плодами и всякой живностью и кинулись врассыпную. Матушка Сесе Додо (молва приписывала ей тесную дружбу с лоасами) в этот день, вопреки своему обыкновению, не торговала кашей из маисовой муки; догадливые клиенты тотчас решили, что она отправилась в свой хунфор. Полеон Франсуа, богатый плантатор, заявил во всеуслышание в баре мадам Тюли, что задаст попу хорошую взбучку, если тот посмеет явиться к нему в дом — проверять, не хранит ли у себя Полеон водуистских амулетов. Жена спекулянта Луи Балена, всем известная ведьма и оборотень, явилась в минувшее воскресенье в церковь — разодетая в пух и прах, в красном шелковом платье с отделкой из черного бархата, — и приняла причастие, подтверждая тем самым, что каждая добрая христианка обязана отречься от лоасов.

Языки работали вовсю. Люди негодовали, возмущались и бранились, но никто не смел открыто объявить себя приверженцем осужденной религии.

Генерал Мирасен, служитель святилища Нан-Ремамбрансы, с честью выполнил возложенную на него миссию: по всем путям и дорогам, по всем горным перевалам и лесным тропам, ведущим к Фон-Паризьену, спешили жрецы. Папалоа чуть ли не из всех храмов озерного края, даже из некоторых хунфоров Артибонита, Севера, Северо-Запада и Юга, сочли необходимым принять участие в совещании, которое созвал старый Буа-д’Орм Летиро, наделенный волшебной силой, глава одной из самых древних сект культа воду. В Нан-Ремамбрансу прибыли даже представители водуистских общин из Доминиканской республики.

Буа-д’Орм Летиро сидел на земле перед главным алтарем. По левую руку от него находился его помощник, «геал» Мирасен, служитель бога Собо-Наки-Дагоме; по правую — Клемезина Дьебальфей, худая, изможденная старуха, жрица бога Аизана Гвинейского. Вдоль стен стояли алтари других лоасов. Жрецы сидели широким кругом на утрамбованном земляном полу. Собралось уже около восьмидесяти человек, а прибывали все новые. На всех лицах — бритых и бородатых, морщинистых и дубленых, коричневых и черных — к профессиональной жреческой важности примешивалось выражение мучительной тревоги. Большинство присутствующих посвятило водуизму всю свою жизнь. Сумеют ли они на закате дней изменить самые основы своего существования?.. Конечно, были среди жрецов и люди без стыда, без совести, смотревшие на свою должность папалоа как на источник легких доходов, люди корыстолюбивые, запятнавшие себя подлыми поступками, причинявшие зло своим ближним. Но были и другие — истинные дети земли, люди долга, хранители традиций, легковерные и ревностные служители богов, чьими наследниками они искренне себя считали, люди, творившие добро, — насколько вообще можно творить добро в обществе, враждебном человеку...

Один за другим папалоа вставали, брали слово. Уже выступили с речами Ти-Кок, знаменитый маг из Барадера, и Люксамар, главный жрец в Педернале, и Брав Гассон, ясновидец из Гранд-Салина, и многие другие служители религии воду. Столкнулись две противоположные точки зрения. Одни жрецы предлагали подчиниться — но только для вида, а тем временем перенести храмы в сокровенные места и совершать водуистские обряды в глубокой тайне. Другие призывали к борьбе, решительной и суровой, требовали сплотить верующих вокруг хунфоров, грудью встать на защиту лоасов и заставить белых попов отступить. Каждый оратор защищал свое мнение с превеликим жаром, ссылаясь на собственную мудрость, на свои огромные заслуги перед водуизмом. Атмосфера накалялась, в зале нарастал гул.

Буа-д’Орм молчал, сидел спокойный и невозмутимый. Напрасно «геал» Мирасен вглядывался в морщинистое лицо старика, пытаясь угадать, какое он принял решение. Но вот шум резко усилился. Буа-д’Орм встал. Сразу наступила тишина. Глаза обратились к главному жрецу Ремамбрансы. Его белый долгополый сюртук казался ослепительно ярким пятном в этом пестром собрании, которое озаряли пляшущим пламенем жестяные керосиновые лампы. Весь облик тщедушного старца с трясущейся головой, повязанной белым шелковым платком, был, однако, исполнен величия. В его правой руке, приковывая взоры, сверкала дека. Жрецы смотрели на священный предмет, который украшал некогда храмы святой Алады, и пересек моря, и прошел сквозь бури вместе с черными рабами в корабельных трюмах, и увидел, наконец, песчаные берега Гаити. Вот он, долгие века переходивший из рук в руки символ верности и постоянства! Лоасы бессмертны! Другие папалоа владели лишь немудреными амулетами, сделанными совсем недавно из высушенных плодов тыквенного дерева и дешевой мишуры... Дека сияла в руке главного жреца, как восходящее солнце.

Вдруг, ко всеобщему удивлению, Буа-д’Орм двинулся через толпу к выходу. И все увидели, что в дверях, вытянувшись во весь свой огромный рост, стоит Данже Доссу. Буа-д’Орм шел твердым шагом, и люди расступались перед ним в мертвой тишине.