Ведь мы вспоминаем о том, что у нас есть сердце, лишь когда оно начинает болеть... Могли ли сейчас принести какую-то пользу ее слова? Нет! И оставалось одно: сидеть, уставившись сонными глазами в одну точку, и бездумно ждать того неотвратимого часа, когда придется собрать все свои силы, чтобы отражать удары судьбы. А удары обрушатся ливнем...

Самое худшее во всем этом — что ничего нельзя предпринять заранее, некому довериться, не у кого просить защиты. Барахтайся одна в кромешной тьме... В сущности, свойственная ей прежде активность порождена была не чем иным, как внутренней — пусть и не всегда оправданной — убежденностью в своей правоте. Именно в этой уверенности Леони черпала силы. Она не могла пожаловаться на отсутствие врагов, но они вызывали у нее только смех: она знала, что их каверзы не грозят ей большой бедой. Не будучи особенно ревностной последовательницей водуизма, она, однако, не теряла связи со своим родовым храмом, время от времени делала приношения — «показывала свою руку» богам предков. И каждый раз, как хунган оказывался не в состоянии вовремя предупредить ее о грозящей опасности, она всегда утешалась тем, что сама, своими силами успевала сделать все необходимое и предотвратить беду. Недаром Леони называла себя «исконной гаитянкой»! С детьми бабушки Максианы Жан-Батист не могло произойти ничего непоправимо страшного!..

А теперь... Один ее сын дерзко поднял руку на богов своих предков, другой собирается отнять землю у тех, кто добился ее ценою великой войны за независимость, — хочет вырвать землю из рук ее законных владельцев, день за днем поливающих ее потом своим! И мать должна при этом присутствовать! Леони не посмела никого послать в свой хунфор (ведь папалоа узнают обо всем с поразительной быстротой — порой даже задолго до того, как событие произошло!), а жрецы ее родового хунфора тоже хранили молчание. Грозное молчание! Леони теряла почву под ногами. Энергия угасала у нее с каждым днем, точно ее медленно, но неотвратимо сковывала какая-то могущественная колдовская сила. Теперь это была уже не прежняя Леони, а дрожащая от страха наседка. Иногда ей хотелось послать все к чертям и вернуться в свой добрый старый Сен-Марк, в свою лавку, к своему Порталу Ля-Сьери, пропитанному такими славными запахами... Но, подавляя искушение, она оставалась возле сыновей и бродила, едва волоча ноги, по шести комнатам этого чужого дома... Когда-то она умела молиться, а теперь слова молитвы не шли с языка. Безвольно ждала она, когда беда постучится в ворота. Милый Карл! Он оставался возле матери, неспокойный, встревоженный, но оставался — ради нее, ради нее одной!

Отгоняя невеселые мысли, Карл встал, потянулся.

— Я ухожу, мама, хочу немного поразмяться... Вертюс Дорсиль разрешил мне брать его лошадь в любое время, когда мне захочется. Надо же хоть немного развлечься...

Да, мальчик уходит и вернется только к рассвету, но зато он и завтра проведет с ней весь день, с ней, молчаливой и скорбящей матерью. Она машинально взглянула на него. В его лице была какая-то загадочность. Что он еще задумал? Ах, стоит ли тревожиться! Разве Карл способен причинить ей горе?! Но как тягостно одной ждать возвращения Эдгара! Нет, зачем относиться ко всему так трагично? Карлу нужно повеселиться, выпить в компании, проветриться, только и всего... Она не сказала ни слова. Карл тихо вышел.

Эдгар скакал верхом на коне; за ним следом, приотстав немного, ехал сержант Кальпен. Прием, который оказал Эдгару его доминиканский коллега, капитан Рауль Кордеро, начальник авиационного лагеря Гран-Сабана, был на редкость сердечным. Кордеро предложил гостю совершить недолгий полет на маленьком самолете, сверкавшем, как новенький пиастр. Какое изумительное ощущение — лететь в чистом небе на этой двухместной машине, нервной и норовистой, лететь, как морская чайка, подставляя лицо ветру и чувствуя, как трепещут клочья облаков, запутавшиеся у тебя в волосах! И как прекрасен сверху синеватый Баоруко, с его заводями и порогами, стремительный и бурный, как в славные времена неукротимого касика! И поросшие лесом хребты, и озера, где плавают кайманы, и долины, где живут люди с гордым, высоким лбом!.. О, он понимал теперь своего друга, покойного лейтенанта Перро, который никак не мог примириться с расколом острова на две части и все мечтал отвоевать утраченные земли...

Остров Кабритос посреди озера Анри с целым шлейфом маленьких островков, реки Лас-Дамас и Арройо Бланко, впадающие в большой водоем, а там, дальше, возле крючковатой лагуны Дель Ринкон, — извилистый поток Иаке... На стороне, которая осталась гаитянской, вокруг огромного опалового глаза Азюэй раскинулись саванны, пустоши, деревни с глинобитными хижинами; дальше вырисовываются угрюмые очертания горных цепей и одиноких вершин, и, наконец, еще дальше, над зелеными сосновыми рощами, расстилается огромный лес, бескрайнее зеленое чудо, лучезарная неувядаемая надежда. И внезапно, с неведомой ему до сих пор ясностью, Эдгар понял, что эта земля, раскинувшаяся внизу, — живая. Его охватил страх. Значит, то, что представлялось ему мертвой материей, живет своей, тайной жизнью?.. Так ли это? И то, что для нашего глаза неподвижность,— на самом деле всего лишь замедленность?..

«А все-таки она вертится!» — пробормотал перед лицом инквизиторов Галилео Галилей, хотя его и заставили отречься от своего убеждения... А что, если и в самом деле видимый мир непрерывно обновляется, несмотря на кажущуюся неподвижность? Да, да, что, если жизнь там, в глубине, ползет в подозрительно тягучем темпе, похожем на мнимую медлительность в движении звезд, которые в действительности мчатся с головокружительными скоростями?..

Но к Эдгару быстро вернулась его всегдашняя флегматичность. Пустое! Уж так устроен человек: стоит ему оказаться поближе к небу — им тотчас овладевает желание устремиться в метафизические дебри, в размышления о диалектике двух бесконечностей, о вечной загадке движения и неподвижности! Но Эдгар принадлежал к породе сильных — призрачная тяга к идеальному была ему почти не свойственна, вернее — она быстро проходила. И когда он ступил на твердую землю, от этих миражей ничего не осталось, если не считать небольшого нервного возбуждения да легкого шума в ушах.

За ужином засиделись допоздна. Эдгар пожаловался гостеприимному хозяину на воров, которые опустошают подведомственную ему округу, и дал понять, что грабители, вероятно, находят убежище по ту сторону границы. Рауль Кордеро ответил, что, по его мнению, у воров вообще нет родины; он, со своей стороны, довольствуется тем, что охраняет границу и арестовывает всех бездельников, попадающихся к нему в лапы. Гость и хозяин вполне поняли друг друга и расстались наилучшими друзьями.

Было уже за полночь. Стук копыт четко отдавался в ночной тишине. Эдгар Осмен придержал коня и подождал отставшего сержанта Кальпена. Тому показалось, что он видит какие-то тени, слышит шорох листвы, даже смутные голоса. Лейтенант хотел было обследовать кусты, но сержант, дрожа от страха, стал его отговаривать. Оба вынули револьверы. И в самом деле, в придорожной канаве затаились воры; они только ждут, чтобы перерезать коням сухожилия, когда всадники свернут с дороги! Вот трижды раздался крик совы — это разбойники предупреждают своих сообщников!.. Серый от страха, сержант Кальпен твердил одно: ждать. Положив конец препирательствам, Эдгар пришпорил коня, и сержант нехотя последовал за ним, но у поворота дороги лейтенант осадил коня на всем скаку; тот встал на дыбы, заржал. Сзади налетела лошадь сержанта, тоже испугалась и сбросила седока. Кальпен упал на кучу щебня. Взглянув с ужасом на открывшееся перед ним зрелище, Эдгар соскочил на землю, чтобы помочь своему подчиненному. Зрелище и впрямь было фантастическое: впереди по дороге шло стадо быков, около десятка, у каждого между рогами горела свеча. Стадо шло без пастуха...

Сержант кое-как поднялся на ноги. Он отделался ушибами и ссадинами.

— Гром и молния!.. Что еще за чертовщина такая?.. Я вас предупреждал, господин лейтенант, что в воздухе пахнет колдовством.