— Мир? Мир состоит из людей. Из коршунов и их жертв, — отвечал он, когда какой-нибудь краснобай пытался пробить броню его упрямого молчания и завести с ним спор о смысле бытия.

Однажды вечером, когда лейтенант Эдгар Осмен проходил по веранде семейного пансиона, где он снимал комнату, его окликнули из группы молодых людей:

— Вы что же, лейтенант? Уже не хотите узнавать старых друзей!

Это были студенты-медики. В ночной тишине раздавались раскаты веселого смеха.

— Скажите-ка, лейтенант, так ли уж обязательно знать анатомию, чтобы по всем правилам искусства тюкнуть человека по черепу? Не желаете ли хватить Арманьяка по башке, а то он несет всякую чепуху насчет строения черепных костей...

Эти стрелы с милой улыбкой пустил в лейтенанта Осмена его собственный двоюродный братец Эрнест Кормье. Эдгар мгновение смотрел на него тяжелым взглядом, потом заставил себя улыбнуться и обменялся рукопожатиями со всей компанией. В последнее время он не знал, как держать себя с кузеном и его друзьями. Многих из них он помнил еще с той поры, когда они протирали штаны за партами лицея Петиона; кроме них, ему почти не с кем было словом перемолвиться в этой проклятой столице, которую оказалось так трудно завоевать. Он чувствовал, что теперь они относятся к нему уже не так, как прежде; что-то изменилось. Но что? Быть может, они и сами не отдают себе в этом отчета?.. Да, да, несомненно, у них появились какие-то новые нотки. И это постоянное подшучиванье над ним — правда, оно никогда не переходит границ дозволенного. Интересно, что они ему сейчас предложат, — партию в покер? У него было смутное ощущение, что против него составилась молчаливая коалиция. К тому же они, видно, сговорились выманивать у него деньги в долг — и наверняка без отдачи. И о своих любовных похождениях они ему больше не говорят...

— Ну, так как же? Значит, не хочешь нам рассказать, что ты выкинул этой ночью? А ведь обычно ром развязывает тебе язык. Э, голубчик, да ты, я вижу, хватил изрядно! Ублажил себя, верно?

Эдгар махнул на прощанье рукой, и этот неопределенный жест относился скорее к нему самому, чем к приятелям... Усталость, незадачливость, скука...

Усталость, незадачливость и скука преследовали Эдгара Осмена повсюду, где ему приходилось служить, — в двух десятках гарнизонов и в доброй сотне городишек и деревень. Но в столице он особенно жестоко — гораздо больше, чем где бы то ни было, больше, чем в своем родном Сен-Марке, — страдал от презрительного высокомерия высшего общества, в которое его влекло неудержимо. Всякий раз, как он осмеливался переступить невидимую черту, которой эта безмозглая и беспощадная буржуазия, разделяющая людей на касты по цвету кожи, ограждает свои владения, — ему давали вежливые, но весьма чувствительные щелчки по самолюбию. Ради чего сделали бы для него исключение? Он не обладал оружием против этих господ, чтобы принудить их принять его в свой круг. Ах, как он ненавидел этот большой многоцветный город и его волшебные виллы, каменные кружева дворцов, утопающих в зелени и цветах, ненавидел благоухающие сады, где нежатся недоступные ему женщины, чья кожа тронута червонным золотом всех оттенков, женщины чувственные до мозга костей, с искрящимся, как шампанское, умом, женщины яркие, нарядные, блистающие сказочными драгоценностями... Неужто до конца дней своих будет он прозябать в своей серенькой среде, застряв где-то на полпути от настоящего мрака к настоящему свету? Он потерял вкус к истинным радостям, к простым и захватывающим наслаждениям; он не хотел больше бороться за обладание светскими дамами, припадать к прелестным ножкам, не пытался проникнуть в замкнутые клубы фешенебельных кварталов, в кружки, где задают тон молодые денди; но все это жило в его памяти. Он искал забвения в диком разгуле, в эгоистических, животных страстях... И каждый раз, когда он задумывался над своей жизнью, своей судьбой, из самых глубин его существа возникало слово — как будто для того, чтобы пресечь несбыточные мечты:

— Да, неудачник! Я неудачник!..

Но, черт побери, ведь не единственный же он неудачник на свете! Будь что будет! Не стоит загадывать! И чаще всего тоскливые раздумья кончались кабаком, грязной зловонной дырой.

Словно не замечая последнего всплеска насмешливых восклицаний, он еще раз уклончиво помахал друзьям рукой. Медленно поднимался он по лестнице, с каким-то странным удовлетворением слушая, как пронзительно скрипят под его тяжелым шагом рассохшиеся ступени, шел с полузакрытыми глазами, поглаживая ладонью полированные перила; горькая складка залегла в уголках его рта. Доброй тебе ночи, смеющаяся молодость! Доброй вам ночи, все помыслы, хорошие и плохие, и тебе, терпеливость усилий, и вам, и вам, и вам, обманчивые слова, ласковая волна надежды, бесконечный труд, беззаботность, легкомыслие, зависть, нечаянная жестокость, злоба... Он открыл дверь, вошел в свою комнату, заперся на задвижку, постоял пошатываясь, потом, волоча ноги, добрел до зеркального шкафа. Собрав все силы, щелкнул каблуками, вытянулся во фронт и отдал честь собственному отражению. На губах блуждала сардоническая улыбка.

Не раздеваясь, он повалился на кровать. Под тяжестью большого тела протяжно застонали пружины; стон рассыпался стайкой коротких жалобных всхлипываний. Эдгар лежал неподвижно, уткнувшись лицом в подушку. Старался сосредоточиться, прогнать винные пары, окутавшие мозг. Прогнать туман, — но сохранить подольше это возбужденное состояние, эту обостренность всех чувств и способностей. И тогда пронесется в мозгу фильм о его будущем. Да, именно фильм. Там, где другие взвешивали, прикидывали, рассуждали, — он видел. Внезапно его пронзило странное ощущение — уверенность, что однажды он уже пережил этот миг, пережил в такой же час, в той же комнате. Чувство тайны властно надвинулось на него, впечатление чего-то сверхъестественного было упорным, цепким, манило и влекло. Такие, как он, молчальники никогда и никому не выдают секретов сердца, странностей своего «я», никому не говорят о тех мгновениях, когда человеку кажется, что он соприкоснулся с необычным и жгучим, с чем-то запутанным, как клубок водорослей, податливым и упругим, как морская губка, — с первозданной таинственностью бытия. Она, эта непостижимая стихия, пронизывала порой его внутренний мир, взбаламучивала холодную гладь души, заглядывала в темные казематы памяти. Кто он такой? Самоучка, ничего не читал, верил только собственному чутью; все, что не было связано с делами службы, оставалось для него книгой за семью печатями. И все же!.. Все же — в силу особого склада души — он был близок самым первоосновам жизни. Истинный «сын мансенильи»[2], он жил интуицией. Слова были ему не нужны.

Этой ночью следовало обо всем поразмыслить — спокойно, неторопливо. Пора наконец принять решение. Он не колебался, нет, — но разгадать замыслы президента, понять его игру — необходимо. Если тут поставлена ловушка, если вся затея не сулит лично ему никакой выгоды, — надо ловко увильнуть. Что если восходит наконец его звезда! Вдруг президент понял, что за человек перед ним? Однако надо знать, кем будет он в игре: равноправным партнером или простым исполнителем, наемником, жалкой спичкой, которую выбросят, едва успев ею чиркнуть. Нет! Уж если он окажется статистом — значит, сам виноват, значит, не способен подчинить своей воле эту банду грабителей, вытребовать себе за сообщничество солидный куш при дележе добычи, значит, он не умеет шантажировать. Люди познаются в момент самого действия, в огне битвы, — остальное предоставим моралистам... В иных шахматных партиях, когда на доске сталкиваются силы преисподней, бывает, что поле, занятое простой пешкой, вдруг окажется геометрическим местом решающего удара, и вот эта пешка берет командование всеми операциями в свои руки, подчиняет себе короля, ферзя, все главные фигуры и заставляет их танцевать под властью своего колдовского магнетизма.

Эдгар Осмен поднялся, сел на край кровати и задумался, подпирая руками голову. Честное слово, он даже будет рад, если президентский проект и в самом деле произведет в стране переворот. Он чувствовал в себе силы создать нечто совершенно ужасающее и величественное, под стать гигантским начинаниям Кристофа[3] в период Северной монархии. Укрепленные замки, дворцы, трудовые армии, строжайшая регламентация жизни, немыслимая иерархия, железная дисциплина... Увы! Все осталось прежним: бесчеловечность, жестокая эксплуатация, презрение к человеку. В правящей олигархии начисто исчезло чувство национального величия. Сибарит, обладающий творческой жилкой, — еще куда ни шло. Но ведь теперь тираны стали пигмеями. Поднятые на щит, они являют собой печальное зрелище. Экое гнилье... Где уж им придать своему самодурству хотя бы видимость величия!..

вернуться

2

Мансенилья — растение из семейства молочаевых; в народе ему приписывают волшебные свойства (прим. автора).

вернуться

3

Кристоф — преемник императора Дессалина, основоположник феодальной доктрины на Гаити (прим. автора).


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: