Эти слова проносились в голове Гонаибо, словно волны бурного моря, бьющие о каменистый берег. Мать тоже говорила не раз, что настанет для него время покинуть саванну. Так, значит, этот час пробил? Неужели он стал мужчиной? А ведь и правда, легкий пушок уже оттенял его верхнюю губу, волосы выросли в самых тайных местах, голос ломался, звучал порой хрипло, низкие ноты вплетались в высокий фальцет, тембр голоса менялся. Неизведанное до сих пор томление овладевало телом, а иногда его бросало в жар, влекли какие-то неясные желания.

Скрип гамака, в котором Гонаибо покачивался, наконец надоел ему. Он спустил ноги на пол и сел. В хижину проникали первые проблески зари. Он встал и подошел к двери. На небе смешались разные цвета — черный, синий, сиреневый, розовый. Слабо мерцали побледневшие звезды и тонкий серп молодого месяца, а золотистый свет нарождающегося дня уже пронизывал ночной мрак. Над озером рдела ярко-красная полоса. Гонаибо резко свистнул, подзывая свою ручную змею. Не слыша ответа, он опять засвистал. Ему вовсе не хотелось играть в прятки! Он раздраженно свистнул, еще и еще раз, но тщетно. Тогда он принялся звать:

— Зеп! Зеп!

Никогда еще змея не вела себя так странно. Конечно, она иногда дурачилась, пряталась, но все же, играя, высовывала голову, чтобы подразнить мальчика.

Гонаибо обошел вокруг хижины, заглянул во все углы, все обшарил, лазил на деревья, заглядывал в ямы — напрасно. Беспокойство охватило его. Быстро шагая, он направился к озеру. После долгих поисков решил вернуться домой. Дойдя до хижины, он застыл в изумлении. Змея валялась на пороге с раздавленной шеей. Она еще ползала, слабо дергаясь, но чувствовалось, что ей совсем плохо. Гонаибо подбежал и поднял Зепа. Это был уже не его друг, а какое-то безжизненное существо, голова которого жалостно болталась из стороны в сторону. Очевидно, на змею напали неожиданно, когда она бродяжничала по саванне. Право, нельзя было себе представить, чтобы Зеп, такая умница, угодила под случайно скатившийся камень. Может быть, в ту минуту она спала? И куда только носила ее нелегкая! Змея умирала. Гонаибо тихо гладил ее, держа в руках. Мальчик сидел на корточках, обессиленный горем. Картины минувшей радостной жизни, его игр с Зепом на берегу озера невольно всплывали в памяти. Он закрыл глаза и погрузился в светлые воспоминания детских лет, проникнутые сейчас безграничной грустью. Бросив взгляд на змею, он заметил, что она перестала двигаться. Это была теперь лишь безжизненная оболочка, окровавленный жалкий лоскут. Гонаибо встал, сходил в хижину за мачете и направился к озеру.

У подножия тыквенного деревца, под горой, покоилась его мать, но на этом месте не было ни могильного холмика, ни надгробной плиты, ни камня, указывавшего, что здесь уснула вечным сном женщина, которая в жизни познала любовь и страдание. Гонаибо редко приходил на могилу, которую он сам вырыл по указаниям умирающей матери. Похоронив ее, он не испытал такого глубокого отчаяния, как в это утро... Ведь тогда он был еще ребенком и не сознавал как следует, что она ушла от него навсегда. Присев на корточки возле деревца, Гонаибо вырыл длинную ямку, закопал в нее змею и утрамбовал землю ногой. И долго просидел на корточках в этой привычной для него позе, ничего не видя и не слыша. Безмолвные слезы текли по его щекам. На сердце было одно только желание — умереть самому, исчезнуть навсегда. Некогда в этой стране жили пришедшие издалека негры-ибосы. Среди них вспыхивали порой настоящие эпидемии самоубийств, — так жаждали они избежать тяжести рабства. Тогда эти люди принимались есть землю, причем окружающие не могли понять, зачем они это делают. Самоубийцы безостановочно ели землю, пока не падали мертвыми. Индейцы тоже прибегали к коллективному самоубийству на золотых приисках конкистадоров. Смерть... Что чувствуют люди, умирая?

Чей-то голос звал его:

— Гонаибо!.. Гонаибо!..

Голос приближался. Это был женский, вернее, детский голос. Кричала Гармониза, внучка Буа-д’Орма Летиро.

— Гонаибо!

Она увидала, что мальчик сидит, прислонившись к деревцу, и подбежала к нему.

— Послушай, Гонаибо, дедушка велел тебе сказать, что он придет сюда завтра, рано утром... Он хочет, чтобы ты спрятал какие-то вещи... Но что с тобой?..

Он даже не взглянул на нее, не пошевелился и полными слез глазами смотрел куда-то вдаль. Он размышлял. Она села подле него.

— Что случилось, Гонаибо?.. Скажи, что с тобой?..

Дотронувшись до лица друга, она почувствовала, что щеки его мокры от слез. Она прильнула к нему и повторила свой вопрос. Затем взяла его за голову обеими руками, положила к себе на плечо и вытерла глаза Гонаибо своими ладонями. Да, это были слезы, безмолвные слезы. Она снова стала расспрашивать его. И вдруг он разрыдался.

Гармониза прижала его к себе, стала гладить по голове, что-то нашептывая ему. О чем же она говорила? О ветре? О птицах, которые спят на ветках под дождем? О теплоте прильнувшей к ней щеки? О биении своего юного сердца, о своих порывах, о грезах наяву? Или она говорила о своем постоянном желании быть подле Гонаибо, держать его в объятиях, баюкать вот так, как сейчас? Ей хотелось утешить юношу, развеять его скорбь. Но иногда, чтобы усыпить горе, нужна тишина. И Гармониза уже ни о чем больше не расспрашивала, лишь проводила своей прохладной рукой по его лицу, по плечам и груди. Она чувствовала холодное, как мрамор, прикосновение его губ к своей шее. Он бессильно покоился на ее плече, по-прежнему рыдая. Тогда она, в свою очередь, прижалась губами к пылающему лбу Гонаибо, простодушно целуя его, чтобы утешить. Потом вытянулась возле него на земле. Наконец он взглянул на девочку, и она посмотрела на него, наклонилась над ним и тоже разразилась слезами.

Он ощутил округлости ее расцветшего тела, теплоту юных грудей, трепетных, как только что вылупившиеся птенцы, и щекочущее прикосновение к своему плечу длинных волос. Он изо всех сил прижал ее к себе. Она растерянно взглянула на него и отдалась ему, горячая и счастливая. Она лишь слабо застонала в ту минуту, когда ее молодое тело раскрылось для жизни.

Над их головами была лишь листва да небо. Все ветви маленького тыквенного дерева были осыпаны цветами — об этом дереве как раз говорила перед смертью мать Гонаибо.

Распределение лепешек было произведено в Ремамбрансе в четверг. Старушка Дада, супруга Буа-д’Орма, суетилась весь день, такая же бодрая, как всегда. Когда наступила пятница — предпоследний день пасхальной недели, — Дада помогла совершить омовение вновь посвященных в теплой воде, настоянной на листьях. Все было сделано надлежащим образом, но с лихорадочным беспокойством и огромным усилием воли. Отец Осмен подходил все ближе, опустошая встречающиеся на пути хунфоры. На всех дорогах, ведущих к святилищу, главный жрец велел расставить дозорных, чтобы они в случае надобности подняли тревогу. Несмотря на царившее кругом волнение, отец Буа-д’Орм сохранял полное спокойствие и всем руководил ревностно и тщательно, как всегда. Он решил не торопиться: все должно идти, как обычно. Когда обряды будут завершены, он примет необходимые меры.

С наступлением темноты празднества закончились, и Буа-д’Орм заперся в зале «собы» с генералом Мирасеном, Инносаном Дьебальфеем, г-жой Анж Дезамо, Аристилем Дессеном, Олисма Алисме, Шаритаблем Жакотеном, Жозельоном Жоффе, Бальтазаром Фенелюсом и Жюстеном Корбеем. А затем они разошлись по разным отделениям святилища. При первых проблесках зари Мондестен Плювиоз, хранитель барабана Ассото, сдал свои ключи и присоединился к друзьям. Все сокровища, все реликвии древней Ремамбрансы и других хунфоров были сложены в переметные сумы, сплетенные из листьев латании, и погружены на мулов. Скоро над опустевшим двором святилища засияет солнце. Буа-д’Орм собрался было уходить, но, не видя Дада, забеспокоился. Ведь обычно жена вставала, едва заслышав пипирита, чтобы сварить кофе. Старик направился к своему дому. У дверей его охватило мрачное предчувствие, ибо он споткнулся о порог.